В начало... Продолжение. Окончание.
"Вышеупомянутое священное золото цари их тщательно охраняют и ежегодно чтут богатыми жертвами".
Геродот. "История".
"Если даже любовь к святым апостолам не может поднять христиан, то пусть их поднимет любовь к золоту и серебру, в изобилии имеющимся у неверных".
Византийский император Алексей Комнин. Обращение к крестоносцам.
"Подготавливая Крымскую войну, Пальмерстон и другие главные организаторы ее отлично знали, что если на долю царской России в сороковых годах XIX века приходилось 40% мировой добычи золота, то уже в 1852 году империя Николая I давала лишь 8,9%, Австралия 45,9%, Калифорния 35,1% золота, добываемого во всем мире".
В. В. Данилевский. "Русское золото".
"...Из-за золота перебили десять миллионов человек и сделали калеками тридцать миллионов в "великой освободительной" войне 1914 - 1918 годов".
В. И. Ленин. "О значении золота, теперь и после полной победы социализма", ПСС, т. 44.
"Спрос на золото в международном масштабе достиг беспрецедентного размера. Дельцы в Лондоне в один голос заявляют, что рынок окажется не в состоянии справиться с таким спросом на золото".
Газеты 1967 года.
"13 марта на лондонской бирже продано 150 тонн, в Цюрихе 60 тонн, в Париже 16 тонн золота. 14 марта в Лондоне продано 200 тонн, в Цюрихе 100, в Париже 60 тонн золота. Паника нарастает. Операции на бирже временно прекращены".
"Развертывается настоящая эскалация "желтого металла". Газеты. Март 1968 года.
"В Париже цена золою достигла 46, 12 доллара за унцию - это самый высокий уровень после 1968 года..."
Газеты. Январь 1972 года.
"Цена за одну унцию золота подскочила в Лондоне до 70 долларов. В Париже до 70, 66 доллара..."
Газеты. Август 1972 года.
"Цена на "желтый металл" достигла почти 92 долларов за унцию (при официальной стоимости 42 доллара за унцию)".
Монголов поместил бойлер для зимней промывки шлихов у нижней шурфовочной линии. Подвезли уголь, расшуровали топку, набили льдом верхнюю бочку. Мыть шлихи начинал Кефир, имевший старательский опыт. Он и это назначение принял со спокойствием. "Мышь меня забодай! Ни на одной работе без меня обойтись не могут".
Холмики проходок чернели вокруг гулкой дыры шурфа. Дощечки с карандашными номерами проходок торчали, как маленькие памятники. Над долиной посвистывал мерзлый ветер. С верховьев реки доносились взрывы. Удивленный тундровый ворон неспешными галсами туда-сюда пролетал над дымящим бойлером, искал вороньей поживы.
...Промывка нижней линии ничего не дала. Шлихи оказались или пустыми, или с ничтожным содержанием пылевидного золота. Монголов дал об этом радиограмму Чинкову и приказал перетащить бойлер на следующую по порядку линию. Монголов знал, что Чинкову во что бы то ни стало нужен результат. Для результата надежнее мыть на линиях, пробитых в котловине, где осенью намыл свое золото Куценко, а Кефир с Седым нашли самородок величиной с яйцо. Но поступать так значило прыгать в поисках удачи. Гоняться за фартом Монголов не хотел и не мог. Это было бы изменой принципам его жизни.
Вторая линия также оказалась пустой, и бойлер методически переместился на третью линию, где первые промывки также оказались пустыми. В разведке уже притерпелись к этой странной процессии: трактор ДТ-54, за ним на прицепе чадящее сооружение бойлера, а позади неторопливо шагает Кефир с мундштучком в зубах и видом человека, знающего, что ничто не может изменить установленный в мире порядок, а главное, незачем его изменять. Эту процессию окрестили "похоронка", потому что пока она хоронила надежды на золото. На разведке жило тридцать пять мужиков, приехавших на Территорию не за романтикой, а за деньгами. И они зарабатывали деньги вне всякой зависимости от того, что дает промывка. Ни один из них не был материально заинтересован в золоте, никому не мерещились премии. Сделай дырку в земле и ступай дальше. Но по общему закону всякого человеческого дела, куда вложен труд, неудача промывки тенью легла на разведку. В одной из палаток поставили бражку. Возникла пьяная драка, которую, как всегда, молчаливо разнял Малыш. Но, расшвыряв по койкам дерущихся, Малыш не ушел. Дыбился у входа в своей собачьей дохе и шумно сопел. Минут через десять, когда все стихло, Малыш поднял кулак и сказал: "Вели еще драку замечу - больно поколочу. Того, кто бил, того, кого били, и тех, кто смотрел. Лучше живите тихо".
Малыш еще посопел и вышел из палатки. Он шел на верхнюю линию, чтобы проверить, все ли в порядке там. Дорогой Малыш обдумывал: те ли слова он сказал, чтобы поняли необходимость порядка. Дисциплина нужна. Прежде всего, когда невезуха. Чем больше неудач, тем строже должна быть дисциплина. Иначе - труха. Так лично ему сказал Монголов. К Монголову Малыш испытывал чувство нерассуждающей преданности. Его личная жизнь приобрела на разведке Эльгая твердую основу. Письма из Астрахани шли регулярно. Даже вскользь задавался вопрос: не зазнался ли он, заедет ли в отпуск домой или сразу кинется по шикарным курортам? Заедет! Отпуск будет осенью. Если позволит Монголов. Заедет и вернется сюда вместе с ней. Если она захочет. А она, пожалуй, захочет. Но, конечно, надо посоветоваться с Ментоловым. Как Владимир Михайлович скажет, так он и поступит. Точка.
...В одной проходке третьей линии Кефир намыл хорошее золото. Так как эту
пробу ждала вся разведка, Кефир прямо в лотке понес ее на вытянутых руках за
два километра к Монголову. Дорогой лоток заледенел, когда Кефир поставил его
на стол, то оказалось, что и руки примерзли, лоскут кожи остался на
окованном жестью борту.
- Рукавицы не мог надеть... твою душу? - спросил Монголов. Кефир
вздрогнул. Раньше Монголов никогда не матерился. Даже и представить себе
было нельзя.
- Я в теплой воде хорошо отогрелся, - ответил он и, лучезарно
улыбнувшись, добавил: - В теплой-то воде... ласково.
- Мой, прошу тебя, хорошо. Может быть, спирта хочешь?
- Спирт мне никак нельзя, Владимир Михайлович, - быстро ответил Кефир. -
Фарт спугну. Закон старателей.
Кефир выбрался в тамбур палатки и дальше всю обратную дорогу до бойлера что-то убедительно доказывал самому себе, размахивая забинтованной рукой.
Но это была единственная удачная проба на третьей линии. Дальше снова пошли пустые. Над разведкой, над скопищем палаток с черным снегом вокруг них, над продырявленной шурфами землей, над долиной, в верховьях которой все так же вяло хлопали взрывы, повис тягостный дух неудачи. Приближение весны мешало спать тем, кто вернулся со смены, и поэтому они лежали на нарах и вели вялые монологи: "Хорошо бы найти три ба-а-льших самородка и..." Но это были слова, лишенные смысла. Мужики, работавшие на Восточной разведке, были старыми кадрами, знавшими золото Реки или иных мест. Золото само по себе не вызывало у них никаких эмоций. Тусклый грязноватый металл, имеющий дурную лишнюю ценность. Очень опасный металл, если у тебя мозги пойдут набекрень, как у такого-то и такого-то в таком-то и таком-то году. Разговоры о золоте затихали. Иногда кто-либо выходил из палатки и просто стрелял в воздух: "Душа громкого требует. Добьем разведку, рванем в отпуск. Устроим шумный шорох под звездами, эх и устроим..."
В феврале кончилась полярная ночь. Над Поселком стало появляться бледное солнце, улицы изменились. Стало заметно, что пыльные зимние бури сорвали со стен побелку, обшарпали застрявшие с Октябрьских праздников лозунги. На обдутых улицах лез в глаза всякий хлам: выброшенные валенки, сапоги, консервные банки. С первородным изумлением жители смотрели на сугробы, соединявшие дома вровень с крышами. В сугробах были пробиты тоннели. Лица прохожих выглядели белыми, как картофельные ростки. Поселок походил на старый, выдержавший штормы корабль.
Но уже были две приметы весны. В геологическом управлении всплыло слово "весновка". Пока оно употреблялось в прошедшем времени "помню, прошлый год, на весновке, мы...". Сам факт весновки возник из-за сугубого бездорожья Территории. Каждая партия забрасывалась в район по зацементированной морозами тундре, по льду рек и озер. Второй приметой весны был слух "Бог Огня опять костер запалил".
Зимой Бог работал на базе "Северторга". Каждую осень его охотно брали сюда. В новеньком белом полушубке, низко загнутых валенках, в кожаной шапке Бог Огня с плотницким ящиком ходил всю зиму из склада в склад. Ремонтировал крыши, там, где в крохотные дырки протекал снег, сколачивал стеллажи для товаров, забивал приготовленные к отправке ящики, чинил загородки, вертушки и двери, врезал замки. Платили ему хорошо, и что там еще желать?
Смутная волна неясных желаний накатывала на него в феврале. Солнечный свет тревожил. Бог Огня шел на берег бухты, смотрел на белую гладь, широкие ноздри вздрагивали. Он слышал запах талого снега, запах земли и влажного льда, хотя все это было еще далеко впереди.
Бог Огня разжигал на берегу костерок и затихал на какое-то время, глядя на прыгающее слабое пламя, на то, как оседает снег под костром. Когда ветер бросал дым в лицо, Бог Огня закрывал глаза и так сидел на корточках, лишь ноздри все шевелились. Но сидеть долго на месте он не мог и шел дальше. Шлялся точно потерянный между домами Поселка, неловко перелезал через "короба", натыкался на стены. Приткнувшись где-либо у "короба", Бог Огня снова разжигал костерок. Щепки, газеты, доски от ящиков как бы сами возникали у него в руках, и сам по себе загорался огонь. Бог Огня снова замирал у костра. Лицо его темнело, глаза превращались в щелки, и Бог Огня напоминал теперь дикого таежного жителя, неизвестно как очутившегося среди домов. Он вставал и походкой лунатика уходил дальше. Ноги при ходьбе подгибались, уши кожаной шапки как бы оживали и странно топорщились, полушубок горбом вздувался на спине. Бог Огня опять затихал ненадолго у очередного костра и опять уходил, все больше и больше превращаясь в странное нашего мира существо, у которого ноги, руки, шапка, валенки, полушубок, рукавицы, глаза живут отдельной и разобщенной жизнью. Где-то у очередного костра его находил Жакон есть жакон и, отечески приговаривая, вел в КПЗ, где и запирал на ночь. Но и в КПЗ Бог Огня устраивался на корточках в темном углу и по-шамански вытягивал руки, будто грел ладони над незаметным всем прочим костром.
Утром Жакон есть жакон выпускал Бога Огня на работу, смотрел ему в спину и что-то говорил по-татарски, жалостно покачивая головой. Через несколько дней история повторялась. Жакон никогда не ругал и не оскорблял Бога Огня. Может быть, жалел как больного, может быть, суеверно побаивался его, а может быть, просто за многие годы совместных походов в КПЗ у них выработалась своеобразная дружба.
...В прокуренный воздух управленческих коридоров проползла тревога. "Помню, прошлый год, на весновке..." Взгляд, уставленный в угол или в окно, усмешка. Весновка была ежегодным откровением жизни, возвращением к ней после затхлого воздуха коридоров и комнат. Солнце, сверкающий снег, крики обезумевших куропаток, сиплое тявканье песца. Мир заполнен выше краев. Белая мгла над тундрой, освещенная изнутри велением неизвестных сил. Вот что такое, братцы, весновка. Мотаешь неизвестно куда и зачем с ружьем, и желание быть в одно и то же время повсюду: на закинутых в небо хребтах Азии, в тундре с темными проталинами по берегам мерзлых рек, в тех самых залах, где ходят чудесные женщины, чудесные, как птица в тропиках, или лучше всего у себя в деревне на коне по лугу, пестреющему, как ситец, цветами. Все это и есть весновка. Придешь в себя, база где-то сзади в десяти километрах, туман, еще эту базу надо найти, размытые тени, усталость и вдруг, верь не верь, трубный гусиный крик, тревожный, как долг, и ясный, как жизненная задача. Весновка!
Но до этого проза жизни: проект, защита отчета. Одним словом, когда-то еще прилетят пуночки. На доске приказов висели распоряжения Чинкова. График сдачи отчетов. График сдачи проектов. График выезда в тундру. Раньше выезжали без графиков, все было тихо, мирно. Все было путем, посмотрим, как оно будет с графиками.
Чинков предвидел, что начальником центрального геологического управления бывшего "Северстроя" назначат Робыкина. Но все же, узнав, помрачнел и долго сидел у себя в кабинете. Взгляд в стол и поза, как будто Чинков прислушивался к внутренней боли.
Конец "Северстроя" означал конец эпохи в истории Реки, Территории... В этой эпохе тесно сплелись жесткие законы освоения новых земель, государственная потребность в золоте и специфический образ жизни замкнутой организации, именуемой "комбинат особого типа". После "Северстроя" остались десятки заброшенных в тайге приисков, сотни километров автомобильных трасс, проложенных по следам легендарных маршрутов первооткрывателей золота. Остался Город, выстроенный на месте груды сваленных на морском берегу грузов. И еще остался след "Северстроя" в судьбах и душах сотен тысяч людей.
Правительственный указ о его ликвидации странным, может быть, даже символическим образом совпал со свойственным Городу климатическим феноменом, из-за которого он считался самым опасным для сердечников и гипертоников местом в стране. В конце зимы или в разгар лета в Городе вдруг начинала беситься погода: ветер сменялся снегом, снег - дождем, дождь - ветром противоположного направления и солнцем. Ртутный столбик барометра прыгал по шкале, точно регистрировал землетрясение. Машины скорой помощи носились по Городу, как завывающие вестники служебных перемещений, уходов на пенсию и смертей. (Ритм и обычаи "Северстроя" быстро изнашивали сердца.) Существовала строгая, хотя и никак на связанная с медициной и временем телефонного звонка, иерархия вызовов: чей считается первым, чей - вторым, кто может подождать в демократической общей очереди.
Именно такая сумасшедшая погода выпала на второй день после опубликования указа. Телефон в "Скорой помощи" звонил беспрерывно. Но иерархия и регламент были уже нарушены - неизвестно, кто звонит, бывший или, наоборот, будущий. Торжествовали порядок и медицина. Эту ночь в устной хронике Города так позднее и окрестили - "ночь инфарктов".
"Ночь инфарктов" миновала Робыкина, более того, вознесла. "Дело не в том, что я когда-то перебежал Коте дорогу, - думал Чинков. - Сила, слабость и опасность Коти в традиции. Он целиком за Реку. Не верю я, что у Робыкина хватит ума подняться".
Чинков вполне допускал, что в борьбе с ним Робыкин будет использовать все связи, любые средства. Чинков и сам действовал так. Но он считал необходимым в любую интригу вкладывать изящество и красоту. "Котя играет в "очко" или в покер. Я играю по шахматным правилам", - думал Чинков.
Назначение Робыкина начальником центрального геологического управления озадачило не только Чинкова. Робыкин не совершал прославленных маршрутов или открытий, не имел странностей, не славился беспощадным азартом в работе.
"Северстрой" же был избалован яркими личностями на руководящих постах. Все они прославились либо причудами, либо разного рода страстями, проявлению которых способствовали крупные северстроевские оклады и почти бесконтрольное положение. Но из всех приличных и неприличных свойств их натур всегда выделялись ум, сила воли, страсть и удача в работе. Сложившийся за двадцать лет ореол исключительности, которым обладал каждый начальник геологической службы "Северного строительства", был автоматически перенесен на Робыкина. Его автоматически окружили люди, которые занимали различные мелкие должности в управлении, но главной должностью которых была близость к начальнику управления. И так как Робыкин все-таки явных внешних черт исключительности не имел, то молва решила, что Робыкин чрезвычайно хитер. Что он обладает невероятным даром интриги, что прежнего начальника управления и всех возможных кандидатов на этот пост он переиграл в несколько ходов, что... Надо отдать должное Робыкину - никакими чрезвычайными интригами он не занимался, и его назначение на пост была, может быть, просто следствием его заурядности. Все предшественники наряду с яркими достоинствами обладали и яркими недостатками.
Всякий руководитель провинциальной службы "Северного строительства" имел в Городе свою агентуру. Чтобы узнать заранее проекты, решения и изменения. Агентурой Чинкова была Лидия Макаровна, у которой все секретарши, машинистки, стенографистки являлись подругами давних лет. Они сообщали ей новости посредством несложного кода в радиоразговоре, телеграмме или письме. Если из центрального управления приходила бумага, Лидия Макаровна просто клала ее на стол Чинкову. Если бумаге еще предстояло прийти, она сообщала об этом устно. Такова была их игра.
Так и сейчас Лидия Макаровна вошла, встала у порога и, самозабвенно дымя папиросой, сказала: "Телеграмма с вызовом в Город. Подпись Робыкина. Вопрос об ассигнованиях, в том числе и о тех, что получены целевым назначением в обход Города". Она еще раз пыхнула папироской, хотя знала, что Чинков, как и Робыкин, табачного дыма не терпит. Табачный дым также входил в игру. Лидия Макаровна знала, что Чинков, могучий Будда, боится попросить ее не курить. Боится, и все.
Чинков пошел на рацию. Гаврюков долго вызывал базу Монголова, мешали
разряды. Умформер рации тревожно гудел, прерывался и снова гудел. Чинков
стоял рядом со стулом радиста, стоял, опустив руки по швам, и, сжав губы,
смотрел в пол. Наконец, Гаврюков оживился и, не снимая наушников, повернулся
к Чинкову.
- Запросите результаты промывки, - глухо сказал Чинков.
Веснушчатая с рыжими волосами рука Гаврюкова выбила запрос, через минуту
послышался короткий, как выстрел, писк ответа.
- Ничего нет. Все пусто, - сказал Гаврюков.
- Передайте. Приказываю немедленно перенести промывку в котловину.
Немедленно. Приказываю. Чинков. - Чинков назвал номер линии. Именно тот,
который указывал в докладной записке Сергей Баклаков.
База Монголова озадаченно замолкла. Гаврюков скосил глаз на Чинкова. Тот коротко кивнул головой. Гаврюков поспешно выбил "це эль" - "работу закончил" - и снял наушники.
Чинков покачался с пятки на носок, как ванька-встанька, и вдруг громко
спросил:
- Скажите, как часто бывает непрохождение при связи с Монголовым?
- Случается, - пожал плечами Гаврюков.
- Сегодня была отвратительная слышимость, не правда ли? - тихо произнес
Чинков и утвердил печально: - Разумеется, на редкость отвратительная
слышимость. Жаль!
Чинков неторопливо вышел из радиорубки и пошел по коридору усталой походкой задавленного заботами человека.
Гаврюков нагнал его.
- Согласно положению я обязан записать разговор в журнал.
- Вы, кажется, флотский? - спросил Чинков, в упор глядя на Гаврюкова. Он
опять уже изменился: был насмешлив и весел.
- Так точно! - сказал Гаврюков.
- Насколько мне известно, все флотские отличаются остроумием и
сообразительностью.
- Так точно! - весело подтвердил Гаврюков.
- Ну вот... - Чинков улыбнулся поощрительно и пошел дальше по длинному
коридору, оставив Гаврюкова с растянутой до ушей ответной улыбкой.
В средине дня состоялось заседание райкома. Идея этого заседания была подана членом райкома Чинковым неделю тому назад. Заседание посвящалось перспективам оленеводства, и доклад делал опять же Чинков. "До сих пор, - сказал он, - оленеводство Территории было как бы внутри себя и не имело товарного выхода, кроме снабжения олениной Поселка. Сейчас, когда в глубинах Территории организуются крупные разведочные экспедиции с сотнями людей, снабжение их мясом, оленьими шкурами, меховой одеждой должны взять на себя колхозы. Колхозы должны дать оленьи и собачьи упряжки, если это потребуется. Прежде всего, это выгодно самим колхозам, которые наконец-то найдут сбыт для лишнего стада оленей, сбыт для шкур, меховых изделий. Это выгодно и геологическому управлению. Задача в том, чтобы соответственно скорректировать планы колхозов, маршруты стад, предназначенных для забоя, количество свободной рабочей силы в колхозах и планы геологов".
Дельность доклада не могла вызывать возражений. Даже странно вдруг стало, что столь очевидный вопрос ни разу не обсуждался. Но Чинков, попросив еще раз слово, сказал: "Нам будет очень необходима поддержка области и, поэтому, в виде исключения, я прошу сегодня же дать информацию в областную и окружную печать. Я уверен в благожелательной поддержке нашего начинания. Но напомнить о себе иногда не вредно".
Выходя из райкома, Чинков встретил Сергушову, которая уже шла по вызову.
Знакомы они не были. Но оказалось, что Чинков отлично помнит "вечер
полевиков". Он непринужденно взял журналистку под руку и стал водить перед
зданием райкома туда-сюда. Ударился в экскурс об особенностях животного
мира.
- Вид кота, который "гуляет сам по себе", открыл, как вам несомненно
известно, Киплинг, - лукаво улыбаясь, излагал Чинков. - Но биологический вид
оленя, который ходит сам по себе и для себя, верьте не верьте, открыл я.
Честь открытия я не уступлю. Чтобы олень ходил полезно, необходимо что?
Чтобы мы, геологи, не дремали. В геологии, и только в ней, ключ к освоению
Территории. Вы это запомнили? Ключ к сельскому хозяйству Территории лежит в
наших открытиях.
Чинков, все так же улыбаясь, простился и пошел прочь беспечной и грузной походкой ловеласа на пенсии. Сергушова долго смотрела ему вслед. Было ощущение, что перед ней разыграли с неизвестной целью мистификацию. Но вызов в райком? "Дура! - решила она. - Кто здесь способен на розыгрыш!" Чинков неожиданно оглянулся и так стоял - темная тумба на светлом фоне. Сергушова быстро вошла в райком, чтобы убедиться: никакого розыгрыша не было и быть не могло.
Очередное совещание главных инженеров Робыкин созвал потому, что от Города требовала увеличения добычи золота. Это увеличение не являлось временным требованием, а, напротив, должно было возрастать из года в год. В мире, как сказал на "вечере полевиков" Чинков, предвиделись валютные и торговые войны. Вопрос об угасании месторождений Реки как бы автоматически отпадал в точном соответствии с тезисом Чинкова: "если месторождение требуется, оно должно быть обнаружено". Но все-таки Река была изученным районом и требовала очень крупные ассигнования на поиски замаскированных в глубинах земли россыпей. Робыкин хотел знать: сколько потребуется денег в новых условиях? Куда они будут вложены? Через какой срок можно обещать результат? Кроме того, он хотел окончательно проучить Чинкова, выбить "эти местнические настроения".. Неожиданно появившиеся в областной печати статьи, где упоминался Чинков, где геологическое управление Поселка как бы выдвигалось в передовые ряды и, конечно, выдвигался Чинков - "государственно мыслящий человек", озадачили Робыкина. Это шло вразрез с тем, что наметил он. Робыкин даже позвонил областному руководству, чтобы прозондировать ситуацию. Но того, кто был нужен, на месте не оказалось. Чинкову везло, как всегда.
...Для Чинкова же все повторилось. Снова ожидание в гостинице, когда кого-то переселяли из его номера, снова взгляд в окно на сопки, теперь заваленные снегом, тот же асфальтовый пятачок, только такси стояла: свободными - старатель затаился до осени, и снова прогулка по Городу, черная папка под мышкой. Но сейчас Чинков шел на несколько ходов впереди, в этом бала прелесть и опасность его положения.
Робыкин начал сразу:
- Предыстория вопроса всем хорошо известна, и я не буду ее повторять.
Задача нашего совещания - решить, как нам разместить средства, которые мы
требуем у правительства. Это немалые средства, во в них включены те деньги,
которые товарищ Чинков за нашей спиной ухитрился получить в Министерстве
геологии, используя недопустимые методы и личные связи. Таким образом,
товарищи, пока мы, не жалея сил, готовили обоснованные прогнозы добычи
золота, Чинков уже тратил предназначенные для этого деньги. Товарищи!
Заметили ли вы странную аналогию? Чинков действует точь-в-точь, как
капиталистический аферист. Он выпускает акции несуществующих золотых
россыпей. Все вы знаете, что золото Территории искали с начала века. Искали
и не нашли. Но Чинков, обманом добыв деньги, и дальше действует по рецептам
буржуазной рекламы. Он наводняет печать статьями, прославляющими предприятие
и его самого. Даже в условиях капитализма его ждало бы банкротство и суд. В
ваших условиях Чинкову прежде всего придется ответить по партийной и
служебной линяй. Придется ответить и областной печати.
Взгляды корифеев золотой промышленности обратились к Чинкову. В них
смешивалось вполне понятное возмущение выскочкой, нарушившим правила игры, и
азартный интерес к тому, как выкрутится Чинков, кто выиграет раунд?
- Позвольте... я не буду говорить с места, - сказал Чинков. Он вышел
вперед, стал рядом с креслом Робыкина и в упор встретил взгляды корифеев.
Чинков был серьезен и даже задумчив. Он знал, что корифеям понравится
лобовая атака, они уважали смелость.
- В отношении областной печати - это недостойный укол, товарищ Робыкин, -
Чинков говорил громко я медленно. - Статьи появились по инициативе партийных
органов, и за разъяснениями прошу обращаться к ним. Тем более что вопрос
идет не об инженере Чинкове, а о комплексном развитии Территории. Деньги,
полученные мною в Москве, выделены министерством, которому мы сейчас
подчиняемся. Так как именно оно выделяет ассигнования, то оно вправе решать,
куда средства должны быть вложены. Принцип централизованного руководства
никто не отменял. Деньги вложены в разведку долины реки Эльгай. Уже сейчас
можно говорить, что там открыта россыпь. Наше совещание не только решает,
куда вложить деньги, но и чем их оправдать. Можно сказать, что мы уже имеем
первый актив - россыпь реки Эльгай. Конечно, о конкретных запасах пока
говорить рано. Намеченную перспективу геологических работ на Территории
полностью поддерживает министерство.
- Кое-кто в министерстве, - громко вмешался Робыкин. - Но далеко не все.
Далеко не все!
- Эти "кое-кто" министр и его заместитель, - глядя на Робыкина, сказал
Чинков. - Тактичнее будет сказать, что "кое-кто" нас не поддерживает,
товарищ Робыкин. В отношении капитализма, рекламы и прочего - вам лучше
знать.
Краем глаза Чинков видел, как лица корифеев расплылись в улыбках: "ну и нахал". В секретных архивах "Северстроя" фигурировал факт: какой-то двоюродный брат Робыкина имел в Англии ткацкую фабрику.
В это время на столе Робыкина зазвонил телефон. По тому, как Робыкин взял трубку, все поняли, что это Главный Телефон. Чинков постоял мгновение, пожал плечами и неторопливо пошел на свое место.
"Да, совещание, - говорил в трубку Робыкин. - Прилетел. Только что заслушали выступление. О перспективах говорить рановато. Я вам все доложу".
Трубка еще рокотала, но по тому, как Робыкин взглянул на Чинкова, все поняли, что Главный говорил о нем. Лица корифеев, повернутые к Чинкову, светились насмешливыми улыбками. Что бы там ни было, но они уважали силу и ум, они уважали удачу. И Чинков, прищурив глаза, ответил им дерзкой усмешкой. "Вот так-то, ребята, не вы одни мудрецы". Он выиграл.
Робыкин, окончив разговор, оказался в этой атмосфере безмолвного диалога. Кем-кем, но дураком Робыкин никогда не был и потому, улыбнувшись, сказал: "Мы отвлеклись. Перейдем к конкретным вопросам. Вопрос направления работ на Территории - частный вопрос. Мы вернемся к нему позднее, когда будет известен результат". "Это означает: ты только споткнись, мы поможем, - думал Чинков. - Принцип дзюдо: падающего толкни, нападающего тяни".
В начале марта, как исполнение слов Чинкова: "рабочей силой мы вас обеспечим", прибыл первый самолет с вербованными.
Они сходили по самолетному трапу или просто прыгали в кузов аэрофлотского грузовика, подкатившего к борту, обалдевшие от полета, от перемены образа жизни, от вида диких краев, над которыми они пролетали. Перед глазами их была пустота: одинокая изба аэропорта, тонкие мачты радиостанции, два-три оранжевых самолета полярной авиации, ровная белая гладь и где-то в безвоздушной недосягаемости черно-белые горы, синие тени ложбин. Простор, пустота, холод. Они сходили в телогрейках, драповых пальто, курточках, полушубках, валенках, ботинках, кирзовых сапогах, один ослепительно рыжий в несерьезном пальтеце был в лаковых туфлях. Их всех одинаково, охватывал едкий ветер с ледовой равнины губы, и у всех одинаково в этот миг поселялись в душе бесприютность и страх.
Всех их ждал крытый фанерный фургон без лавочек. Дорогой до костного мозга пробирал холод, морозные слезы катились из глаз, и щеки будущих кадров синели. От аэропорта до Поселка было восемнадцать мучительных километров. Фургон качался, дрожал, прыгал через заструги. Сквозь щели они видели черные сопки, фиолетовую мглу мороза. Они попадали в "барак-на-косе" о его огнедышащей печью, и после всех передряг барак этот казался уютным, как отчий дом, обетованное место в чужой земле.
Утром они подходили к столу Богоды, а вечером или еще через сутки тракторные сани везли их на разведку Монголова. Они лежали в кукулях и смотрели, как исчезает за перевалом скопище домов Поселка. Впереди вырисовывалась все та же морозная мгла, белое пространство и неизвестность. Ветер все так же обжигал лица и души. В вербованных телах начинался в это время неизвестный науке процесс: слабость и страх выкипали, пережигались и возникали хоть туманные, но твердые горизонты.
Территория обретала новые кадры.
В кабине трактора неизменно сидел Малыш в собачьей дохе. Время от времени
он останавливал трактор, копной сваливался на снег и шел к саням.
- Кто что отморозил? - вопрошал он.
- Терпим, - слышалось из саней.
Монголовская разведка втягивала в себя все больше людей. Но с обратным рейсом все чаще возвращались старые кадры, тундровые аборигены. О них не надо было беспокоиться. Сами все знали. Кадры лежали в санях, курили и вялыми голосами вспоминали развеселую осеннюю жизнь, оборванную вмешательством Малыша. Они знали, что сейчас веселую жизнь не удастся продолжить, начальник партии найдет применение на круглые сутки. И каждый гадал, сколько же у него будет к осени на книжке, если работа не дает времени тратить деньги.
Копковские мужики дважды приезжали в аэропорт на том же фанерном фургоне.
Они стояли у трапа и вглядывались в возникавшую из недр самолета
расхристанную толпу. По неизвестным признакам они вынимали из толпы
двух-трех человек, и те сразу попадали под крыло опеки. В отделе перевозок
их переодевали в ватные костюмы и валенки, ехали они на другой машине,
ночевали не в бараке, а у кого-нибудь на квартире и обязаны были отвечать на
вопросы. Утром, прежде чем появиться у стола Богоды, они представали перед
Копковым.
- Какого черта спокойно жить не даете? - ворчал Копков. - Вам же с ними
палатку делить. Вот и решайте сами.
Но все же пристально вглядывался в свежего человека и после оценки протягивал руку: "Копков. Можно: Семен Григорьевич".
Лишь один раз вышла осечка с рыжим человеком в лакированных туфлях.
Увидев отобранных, он сам отделился от толпы, заговорил растерявшихся
мужиков Копкова, у них переночевал и утром появился перед Копковым. У рыжего
человека были затерянные в складках-морщинах глаза, точно у старого,
отжившего свой век слона. Он глянул на Копкова и сразу сказал: "Не-ет!
Ошибка! Я с ним работать не суду. Он же чокнутый на работе". У отдела кадров
он растолкал очередь, вошел и сел перед Богодой. Оглядел кабинет, дружески
улыбнулся Богоде и спросил фамильярно:
- А ничего у тебя работенка! Всегда под крышей и полярные надбавки
идут...
- Ты кто такой? - ошалев от такого нахальства, спросил Богода.
- Всемирный администратор, - скромно ответил рыжий.
- Т-ты почему такой нахал? - закипая, спросил Богода.
- Я не нахал от природы. Но если я не буду им, то я не буду тем, кем я
должен быть, - резонно ответил рыжий.
- Кем же ты должен быть? Могда с тгяпок! - уже отмякая, спросил Богода.
Как всякий северстроевец, он любил лихих людей.
- Я должен быть при администрации. Пять дней на выяснение обстановки.
После этого я могу все.
- Что все? Что именно, могда с тгяпок?
- Продать, купить, привезти, увезти, сменять, украсть, добыть, уговорить,
обмануть. Вообще все!
- Иди к Голубенчику, - сказал Богода. - Пусть ищет тебе пгименение.
- Найдет! - уверенно сказал рыжий, а выйдя, скомандовал: - А ну-ка, в
строгую очередь! Работа не пиво, всем хватит.
Чинков записал на узком листочке бумаги: "Великий математик Гаусс сказал однажды: "Мои результаты я имею давно, я только не знаю, как я к ним приду". Очевидно, что блестящие результаты Гаусса были результатом его способности интуитивно предвидеть результаты исследований.
Французский математик Пуанкаре в работе "Ценность науки" писал так: "Логика и интуиция имеют каждая свою необходимую роль. Логика, которая одна может дать достоверность, есть орудие доказательства; интуиция есть орудие открытия".
Я непосредственно верю в золото Территории и знаю, что оно есть. Но я сделал стратегическую ошибку, поставив все на первый год поисков. Был необходим более глубокий план, рассчитанный на двух- или трехлетние неудачи. Тот же Пуанкаре писал однажды: "Все мои усилия сначала послужили лишь к тому, что я стал лучше понимать трудности задачи... Теперь я вижу "трудность задачи", и необходимо спешить".
Чинков защелкнул свою черную папку на облезлую кнопочку и вышел в
приемную. У Лидии Макаровны был опять приступ. Курила и смотрела на стенку
перед собой. Машинка зачехлена, бумаги убраны, на столе ничего, кроме
пепельницы.
- Весной вы собираетесь в отпуск? - спросил Чинков.
- Да. Списалась с подругой. Решили ехать в Бакуриани, две старые дуры.
Горы там. Водичка шумит. Белки по соснам скачут.
- Я попросил бы вас задержаться. Вы будете мне нужны в это лето.
- С этого бы и начинали, - Лидия Макаровна тряхнула стриженой, с
проседью, головой и вздохнула.
- Но если вы очень устали...
- Стареете вы, Илья Николаевич, - резко сказала Лидия Макаровна.
- Старею?
- Характер мягчает. Лет пять назад вы бы нажали кнопочку и между делом
сказали: "В это лето никаких отпусков. Можете идти". - Лидия Макаровна очень
похоже изобразила глухую интонацию Будды.
- Возможно. Старость подразумевает мягкость характера.
- Чего доброго, приблизитесь к своей кличке, - усмехнулась Лидия
Макаровна, - Будете добрый и всепрощающий.
- Исключено, - обиженно сказал Чинков. - Глупая и невежественная кличка,
не знаю, кто ее дал. Я, знаете, специально почитал жизнеописание Гаутамы,
прозванного позднее Буддой. Мы с ним антиподы. Он был человек высоких
нравственных правил, а я, знаете, грешен. Нет заповеди, которую бы я не
нарушил. Он проповедовал созерцание и невмешательство в суетные дела мира, а
я вмешиваюсь и суетлив. Он был святым, а меня сочтет ли кто хоть за
элементарного праведника?
- Не переживайте, Илья Николаевич. Никто и в мыслях не держит, что вы
похожи на праведника. Не пригласить ли к вам Баклакова?
- Зачем?
- Докладная его уже месяц у вас. Он, как встретит меня, в потолок
смотрит. Чтобы независимость показать.
- Пригласите. Пожалуй, пора, - согласился Чинков и вернулся в свой
кабинет.
Когда Лидия Макаровна заглянула в кабинет Баклакова и молча мотнула
головой вверх, что означало "к Чинкову", Баклаков вдруг испугался
предстоящего разговора.
- Сейчас, - сказал он. - Через минуту буду. Ладони вспотели. "Не трясись,
- сам себе сказал Баклаков, - если напорол ерунды, так поправят. На то я и
молодой инженер, клизма без механизма".
Он поднимался по лестнице медленно и еще постоял в клетушке Лидии Макаровны, размышляя, спросить или не спросить, зачем вызывают. Лидия Макаровна с ужасной скоростью стучала на машинке, пускала клубы дыма и демонстративно не обращала на Баклакова внимания. Баклаков, как во сне, подумал о том, что когда-то Лидия Макаровна была очень красива. Это чувствовалось. Была красивая комсомолка Лида, туманным утром сошедшая с парохода в бухте, залепленной диким скопищем бараков, палаток, землянок, на месте предстоящих архитектурных излишеств. Строгий отбор ленинградского горкома направил ее в места, где имелось мало законов. Была романтическая, известная на весь "Северстрой" любовь с одним из первооткрывателей золотоносных россыпей Реки. Но нет уже первооткрывателя, сорвавшего в длинных маршрутах сердце. Был муж, диктатор золотого прииска. Но нет уже мужа, сгоревшего от допинга - чифира пополам со спиртом, в бессонные годы, когда золота требовала война, и служебное порицание, если требовалось, было одним: высшая мера. Но выше высшей меры был долг, ибо золота требовала война. И нет уже сына, морского летчика, сбитого где-то над Баренцевым. Есть Лидия Макаровна, ангел-хранитель молодых инженеров, страх и совесть местного комитета, верный адепт Будды, может быть, единственный человек, которому Будда полностью и безоговорочно доверяет. Есть усталая ироническая женщина, всегда в измятом полувоенном жакете и всегда с папиросой "Беломорканал" в полуопущенном углу рта.
...Чинков сидел как обычно: руки на подлокотниках тронного кресла, взгляд
сумрачно уставлен в зеленое сукно стола. Баклаков поздоровался. Чинков
молчал. Сергей сел на один из стульев, шеренгой стоявших у стены. Было очень
тихо, и Баклаков отметил тяжелое, как у астматика, дыхание Будды.
- Вы курите, Сергей Александрович? - неожиданно спросил Чинков.
Вопрос был настолько неожиданным, что Баклаков вздрогнул.
- Летом. Курю махорку. В маршрутах.
- А курили?
- Я мастер спорта по лыжным гонкам. Нельзя было.
- И не курите, - сурово произнес Чинков. - Яд! Гадость!
- Я мало курю. Только летом.
- Я, знаете, Баклаков, ужасно много курил. У меня в кабинете стояла роза.
Простая роза в горшочке. И иногда в этот горшок попадали окурки. И вот
представьте - роза засохла. От окурков. Когда я обнаружил это, я в тот же
день бросил курить.
- Курить вредно, - согласился Баклаков.
Чинков снова уставился в поверхность стола. Было слышно, как к управлению
подкатил грузовик. Хлопнул откинутый борт. Кто-то вполголоса матернулся, и в
ответ послышалась яростная ругань шофера. Чинков нажал кнопку. Вошла Лидия
Макаровна.
- Скажите там, за окном... - пробормотал Чинков. Лидия Макаровна вышла, и
тотчас шум за окном как будто обрезало.
- Я прочел вашу докладную записку, - тихо и тонко сказал Чинков.
- Ага, - на всякий случай согласился Баклаков. Ему было очень неуютно.
Мешали руки, ноги, и сам од был лишним.
- В ваших соображениях есть безусловный смысл. Но не настолько большой,
как вам показалось. Статистика требует масштабного опыта. У нас нет для
этого ни кадров, ни средств. Кроме того, статистика затемняет внутреннюю
сущность предмета исследований. В наших условиях лучше по старинке
полагаться на собственную интуицию, умение мыслить в обобщать. Вы согласны?
- Статистика не затемняет, а выявляет внутренние закономерности, -
возразил Баклаков. Он как бы подлаживался под доверительный тон Будды. - Это
обобщение опыта, который...
- Интуиция есть лучшее обобщение опыта. Я предлагаю вам, Баклаков,
продумать маршрут и организацию рекогносцировочной партии. Условно назовем
ее Кольцевой. Маршрут этой партии должен пройти по пределам земель
управления. Задача партии - собрать данные по кольцу, внутри которого будут
работать другие партии. Цель ее - увязать в единую систему все съемочные
разрозненные планшеты. Ожидаемый результат - отчет, в котором будет дан
прогноз золотоносности Территории на основании всех предыдущих работ.
Начальником партии сезона предлагаю быть вам. Соавтором отчета буду я. В
качестве промывальщика я дам вам Куценко. Съемщиком советую взять Гурина. У
Гурина светлая голова, если я, конечно, не ошибаюсь. Вопросы?
- У меня с Гуриным нет контакта. По личным причинам.
- Личные причины меня, Баклаков, не интересуют.
- Пусть начальником партии будет Гурин. Он старше меня по возрасту,
опыту.
- Людям типа Гурина я не верю. Они не относятся к постоянному
контингенту. Начальником партии будете вы, Баклаков. Еще вопросы?
- В докладной записке я писал о разломах. О возможном типе ловушек для
россыпей...
- Нельзя сказать, что вы фундаментально знаете теорию россыпных
месторождений. Случай, предложенный вами, известен. Но вы угадали. В долине
Эльгая должен быть именно этот тип ловушки. Как видите, можно вполне
обойтись без статистики. - Чинков, не поднимая глаз, скупо улыбнулся,
фыркнул носом. - Я, кстати, думаю, что вы угадали для всей Территории.
Баклаков промолчал.
- Я предлагаю вам самую сложную и важную партию в управлении. Через
неделю мне нужен проект. Запомните, Баклаков, какой бы сложности и
длительности маршрут вы ни наметили, его все равно будет мало. Это одно.
Второе: если партия не выполнит задания, отвечать будете только вы. Третье:
вы получили задание с двойным дном. Я хочу, чтобы вы сами догадались об
атом.
...Баклаков вышел в пустой управленческий коридор. Внизу стоял Копков в цигейковой безрукавке и явно его ожидал.
Баклаков быстро спустился, и они прошли в его кабинет.
- Наш идол предложил мне кольцевую рекогносцировочную партию, - сказал
Баклаков. - Всеобщий! единый и окончательный маршрут.
- И в человецех благоволение, - загадочно пробурчал Копков. - Что там
потому что? Лучше не может быть, потому что иначе не годится.
- Ты о чем?
- У меня тоже разговор состоялся. Он предложил мне составить на разведку
киновари двухлетний проект. Но первый год заниматься съемкой, то есть все
тем же золотом. На второй год обещал двойные деньги и рабочих. Киноварь-де
моя еще не созрела за отсутствием объективной потребности ее обнаружить. Я
ведь, правда, гривы-лошади, случайно об эту сопку запнулся.
- Почему не тебе дали рекогносцировку? Это твоя работа, любой скажет.
Копков наклонил голову и с крестьянской хитростью глянул на Баклакова:
- Тоже разговор... состоялся. Это я тебя предложил. Стар я для такого
маршрута. Кроме того, я открыл киноварь, а ты ничего еще не открыл.
- Ты у нас Менделеев.
- Я - Семен Копков. А посему: планы Будды - одно, мои планы - другое.
Деньги все-таки выданы на разведку. Никто меня не осудит. Понимаешь, есть
желание оставить след. Карта, съемка - это не то. Придет другой съемщик и
все перекроит. Твое место в графе "история". Месторождение - прочная штучка.
Может, оно и вправду сейчас ни к чему. Но ведь время придет? Моих работяг,
кстати, интересует: что мы такое открыли. Обязан пойти навстречу.
- А золото?
- Я пишу дополнительный отчет по острову. Сам предложил Будде.
- Зачем?
- Я всегда считал, что остров этот - отложения древнего устья Реки. Тогда
эта идея была без надобности. Сейчас - нужна.
- Ух ты! Смыкаемся, значит, с мировой геологией? В люди выходим?
- Мы всегда были в людях. - Семен Копков застегнул наглухо ворот
ковбойки, подошел к стеллажам с образцами.
- Тебе, Серега, нужны точные кадры для такого маршрута. Без кадров ты
голый нуль. Как нарисуешь свой вариант маршрута, зайди ко мне.
Копков потрогал один образец, другой и, сгорбившись, быстро вышел. "Я и сам все чудесно знаю про кадры, - думал Баклаков, оставшись один. - Куценко? Допустим, он. За шлихи я уже спокоен. Но будет ли мне подчиняться адъютант самого Будды? Адъютанты самолюбивы, так утверждает Монголов. Гурин? Головы у него не отнять. А личные взаимоотношения? С Гуриным никогда и ничто неясно. Предстоит мужской разговор. Седой? Этот без вопросов. Сил у него не очень много, пожалуй, но самолюбия через край. Седого надо затребовать от Монголова. Личности есть, но нет коллектива. А для коллектива надо взять газорезчика Вальку Карзубина. Водку по утрам не пьет, жизнь понимает. В тундре первый раз, значит, все его будут учить. Друг к другу меньше придираться будут".
Баклаков взял обзорную карту Территории и заштриховал обследованные участки. Заштриховал Лосиную - вотчину Жоры Апрятина, обвел контуром район Кетунгского нагорья, где побывал Копков.
Два варианта маршрута со всей очевидностью лежали на карте. Указанный Чинковым - "по пределам земель управления". Выполнить его в течение сезона одной партии невозможно.
Второй маршрут был очевиден. Получался вытянутый косой овал, какая-то однобокая груша. За пределами груши лежали маршруты Копкова, и совсем на востоке звездочкой торчало месторождение "Огненное". Если бы Копков взялся сделать несколько радиальных маршрутов по Кетунгскому нагорью, то в принципе задание Чинкова можно считать выполненным. Жора Апрятин протянет маршрут на юг, сомкнет съемку. Жоре это нетрудно.
Опираясь на плечи друзей...
Он поднялся наверх к кабинету Жоры Апрятина. Там был один Гурин.
- Чинков предложил нам обобщающий кольцевой маршрут, - без предисловия
начал Баклаков. - Составь маршрутную карту. Я займусь текстом проекта и
сметой. Проект нужен через неделю.
- Стари-и-ик! - насмешливо ответил Гурин. - Я ведь еще не дал согласия
участвовать в твоем харакири.
- Объясняйся с Буддой. Или иди к черту, - сказал Баклаков. Ему не
хотелось словесной игры. Он не терпел пижонского обращения "старик".
- Стари-и-ик! - все так же насмешливо продолжал Гурин, поглядывая поверх
очков. - Но я ведь и не отказываюсь. Я - японец в душе. Одинокий буддийский
монах под дырявым зонтиком - это я. Я также апологет миролюбивой секты Дзен.
Кроме того, я самурай, который...
- Кончай треп. Да или нет?
- Как начальник, ты не подарочек. Нет у тебя такта и руководящего ума
тоже не видно.
- Иди тогда ты...
- Но с тобой работать можно. Не чесать языком, для этого ты не партнер, а
работать. Я что-то зажирел. И чувствую, что скоро мне на крыло. Хочу
оставить память на Территории. Доктор Гурин - сподвижник безумцев. Согласен,
начальник!
- Просто не мог согласиться?
- Просто всегда скушно.
- Да, - ответил Баклаков. - Для таких, как ты. Интеллектуалов. Я серый
вятский инженер. Мускулы с высшим образованием и примитивным честолюбием.
Даже до лапотцев и иконок, как всякий выскочка, не дорос.
- Ну что ты, нача-аль-ник! - Гурин смеялся, а Баклакову казалось, что в
глазах у Гурина мелькает пустыня.
- Давай договоримся, Доктор. Нам вместе работать и об отношениях придется
забыть до осени. Если очень припечет, потолкуй о том, какая я сволочь, со
спальным мешком. Договорились?
Гурин открыл сейф. Вынул стаканчики и бутылку.
- Скрепим договор? - насмешливо спросил он.
- Если без этого нельзя, то давай скрепим. Нарушим дисциплину для будущей
дисциплины. Никак все-таки не пойму, кто ты есть.
- Единичный философ, - серьезно ответил Гурин.
Когда начался очередной южак, Баклаков забрал документы и ушел домой. Гурина не было. Электростанция не работала, и Баклаков сидел при свечке. Свечное пламя прыгало, и прыгали тени по стенам. Ночью ветер оборвал закрывавшую окно оленью шкуру, и между рамами плотно напрессовался снег. За эти три дня Баклаков пришел, к выводу, что намеченный им вариант - единственно возможный и правильный. Все остальное нереально. Следовательно, нужен Копков.
В управлении Копкова не было. Баклаков пошел к нему домой. Копков, единственный из холостяков управления, имел свою комнату. Комната была в крохотном самодельном домике рядом с управлением. Когда строили управление, домик забросало строительным мусором. Потом рядом проложили теплоцентраль, и он вовсе исчез - можно было прямо с "короба" шагнуть на крышу.
Копков одетый лежал на топчане. Из-под полушубка торчали валенки. Лицо
Копкова заросло мятым пухом, на груди, как Библия, лежал толстый
палеонтологический справочник в дореволюционном кожаном переплете. Копков
читал его в перчатках - в комнате был мороз.
- Понимаешь, иду по "коробу". Южак толкает, я упираюсь. Юж-жак сильней
ок-казался, - Копков начал заикаться, как всегда, когда волновался.
- Как сильней?
- Н-ногу мне выв-вихнул. Н-ни встать, н-ни...
- Ты ел что-нибудь?
- От-ткуда? Третий день п-палеонтологией п-питаюсь.
- Сейчас! - Баклаков вышел в сени, набрал коротких полешек, эатопил
печку. Полешки были сухие, и печка сразу разгорелась.
- А я думаю: что-то тебя не видно. Может, заболел или что, думаю, дай
зайду, - говорил Баклаков, открывая консервные банки.
- В-врешь, - сказал Копков. - Т-ты не за этим ш-шел.
...В комнате стало тепло. От консервных банок, вытряхнутых на сковородку, пошел сытый запах. Баклаков сел на груду полешек у печки. Комната Копкова была всеобщей завистью. Топчан с медвежьей шкурой, книги на самодельных полках и фотография на стене - человек в кухлянке без шапки, с винтовкой через плечо тянет след по свежевыпавшему глубокому снегу, уходит в мглистое изрезанное, как на картинах Эль Греко, небо. Называлась она "Последний маршрут", на фотографии был сам Копков, а делал ее Мышь Маленький, неизменный лауреат всех фотоконкурсов "Северстроя".
В сенях затопали шаги, и вошли Жора Апрятин, Гурин и почему-то Люда Голливуд.
Они поздоровались и продолжали стоять. Баклаков видел, что Копков мается от своей беспомощности, а может, и от того, что в его холостяцкой одинокой комнате слишком много людей.
Гурин вынул из кармана пуховки банку ананасного компота. Из другого -
вместо неизменной пузатой бутылки французского коньяка - вытащил бутылку
спирта.
- Если р-ребята соб-брались в-выпить, выпейте в д-другом м-месте, -
сказал Копков.
- Отто Янович умер, - бухнул Жора Апрятин.
Люда Голливуд протянула Копкову радиограмму.
Они долго и молча сидели за столом. Спирт так и стоял нераспечатанным.
Трещали поленья в печке, над крышей вздыхал теряющий силы южак. Скрипел на
уровне окна снег под ногами прохожих. Каждый думал о том, что тогда-то и
тогда-то по такому-то случаю сказал ему Отто Янович. Каждый осознавал, что
Калдинь жил напряженной внутренней жизнью, по сравнению с которой ежегодные
страсти отчетов, проектов и экспедиций казались не столь уж важными. Но в
чем был смысл его напряжения? Калдинь умел вести себя незаметно. Его
немногословные замечания на защите отчетов всегда были дельны и
доброжелательны. Калдинь двадцать лет жизни отдал Поселку, и потому память о
нем давно уже была занесена в святцы. И если Семен Копков считался знатоком
и начетчиком старообрядческого геологического устава, то Калдинь давал
взгляд на мир с неких горных высот, то ли житейского опыта, то ли
нравственных категорий. Может быть, потому и попал в святцы при жизни.
- Остались мы без корней. Летим, - нарушил молчание Жора Апрятин. Гурин
вышел и быстро вернулся. Но принес тюбик какой-то мази.
- Как бывший фельдшер школы горноспасателей, - сказал он и стал растирать
Копкову распухшую лодыжку. Люда Голливуд увидела драные и грязные копковские
носки, ахнула и тут же принесла новые, домашней вязки.
Жора открыл спирт, выпил стопку и басом сказал:
- Главным геологом надо быть Семену Копкову. Никому другому я подчиняться
не буду.
Ушел.
Гурин завернул тюбик с остро пахнущей мазью и тоже вышел.
Люда Голливуд осталась мыть посуду.
Баклаков вернулся с охапкой дров, чтобы у Копкова был запас в комнате. Семен брился, отвернувшись к стене. Люда Голливуд сгребала в одну тарелку остатки консервов. Вместо фартука она повязала клетчатую рубашку, и рукава рубашки, как руки, вперехлест охватывали тонкую талию.
С внезапной и острой жалостью Баклаков смотрел на Люду Голливуд. На стильную юбку вокруг стройных ног, на очень белую, почти прозрачную кожу, на морщинки вокруг глаз, на склоненную над грязными тарелками голову и медную тяжелую прядь, выбившуюся из безукоризненной прически. Он понял, что положение поселковой красавицы номер один вовсе не составило ее счастья. И сама Люда отлично все это знает и понимает.
Чтобы скрыть смущение, Баклаков с грохотом ссыпал у печки дрова и сказал:
- Присоединяюсь к мнению Жоры. Главным геологом быть тебе.
- Не переживай, Серега, - не поворачиваясь от стенки, пробормотал Копков.
- Ту работу, о которой ты собирался меня просить, я тебе сделаю.
Было в этом нечто от безобидной иронии Отто Яновича: "ту работу, о
которой ты собирался просить".
- Почему ты решил, что я буду просить?
- Из карты видно, как трижды три.
- А твоя киноварь?
- Ты в шахматы играешь, Серега?
- Чуть-чуть.
- Ну "вилку" знаешь? Так вот я попал в вилку. Для твоего маршрута я стар.
Это одна сторона. Вторая: под старость начинаешь о совести мыслить, о
смерти. Ты ведь, Серега, смертный. Значит, тебе надо спешить. Славу познать,
удачу. Тебе нужен успешный маршрут. В этом году. А сопка моя, как стояла,
так и будет стоять. Никуда не убежит моя киноварь.
...Через три дня Баклаков принес Чинкову готовый проект. Чинков, не глядя
на текст, взял папку, без интереса отодвинул на край стола.
- Должен предупредить, - сказал Баклаков. - Кольцо по пределам управления
силой одной партии невозможно. Я наметил реальный маршрут и привлек в помощь
Копкова и Жору Апрятина. Так сказать, коллективный проект.
- Я дал вам задание, Баклаков, - сонно произнес Будда. - Как вы будете
его выполнять, меня не касается. Можете выписывать инженеров хоть из
Австралии. В пределах отпущенных средств.
- Я понял.
- Совет. Если вам ясен маршрут, берите самолет и разбросайте
продовольственные склады. Позднее это будет трудно.
- Я занят отчетом.
- И это ваше личное дело. Меньше спите или интенсивней работайте. Я
просто даю совет брать самолет, пока он свободен. Берите пример с Апрятина.
У него большая шурфовка, и он спешит. Учел ошибки прошлого. Кстати,
шурфовать он будет именно на пересечении зоны разломов долины реки. Этот
велосипед вы изобрели, Баклаков, не так ли?
Управление облетела весть о том, что Копков и Люда Голливуд, отныне Люда Копкова, поженились. Ставить штемпеля в поселковом Совете Копков ходил с костылем. Саня Седлов сформулировал: "Потому что одна нога и костыль. Был бы на двух, убежал бы". Но шутка Сани Седлова не имела успеха. Слишком уж были все ошарашены. Для замкнутого по зимнему времени Поселка женитьба Копкова явилась, наверное, большим потрясением основ, чем отмена самого "Северстроя". Копков был закоренелым холостяком. Даже и представить его женитьбы нельзя было. Традиции рушились.
За громким названием "продовольственный склад" скрывалась просто железная бочка. Бочку взрезали точно консервную банку, клали продукты, зашивали проволокой и ставили вверх дном. Она хорошо замечалась на местности, защищала продукты от сырости, а бензиновый дух отгонял медведей.
Бочками занимались Седей и Валька Карзубин. Валька относился к Седому с молчаливым почтением. Этому была причиной как определенная слава Седого, так и то, что когда-то Седой был тем же Валькой Карзубиным, пока по общественному недосмотру не попал в "нужные" руки.
Они готовили бочки на складах управления. Склады находились на перевале в четырех километрах от Поселка. Здесь на высоте свободно гулял ветер. Расположенная к югу котловина Поселка казалась черной, заполненной едким дымом от трубы электростанции. На севере же в хорошую погоду можно было увидеть аэродром и даже различить оранжевые пятна самолетов. Такой был путь с этого перевала; обратно в Поселок иди в синюю мглу трассы, которая в семидесяти километрах утыкалась в прииск Западный. В другие стороны не было ничего: на восток яйцевидные сопки - "горы без выпендривания", как их называли, запад отвесным обрывом уходил в море.
Пока Валентин и Седой готовили бочки, Куценко корпел над ученической тетрадью .в клеточку с огрызком карандаша. Баклаков поручил рассчитать ему продукты на каждую бочку. Куценко не делал подсчета но количеству дней. людей и переходов. Он писал список, руководствуясь здравым смыслом. Этот здравий смысл, сформулированный в непечатной северстроевской поговорке, сводился к тому, что запас, который не надо таскать на горбу, еще никогда я никому не мешал.
Когда список сливочного масла, чая, сахара, сгущенки, гречневой крупы, сухой картошки, лаврового листа, прессованного лука, вермишели, перца, муки был готов, Баклаков пошел на поклон к Володе Голубенчику - диктатору снабженческих дел. Счет на партию еще не был открыт, еще и приказа не было, потому продукты можно получить лишь под честное слово, личное обаяние и личный контакт.
В прокуренной, заплеванной комнате снабженцев среди кадров в кожаных пальто, с их небритыми лицами и острыми глазами, возвышался за столом сам Володя - рост два метра девять сантиметров, фигура и челюсть профессионального боксера, невозмутимый взгляд игрока в покер. Несмотря на гангстерский вид Голубенчика, биография его была проста ц стандартна для людей "Северстроя". Восемнадцати лет на фронте, после фронта истфак МГУ, но с третьего курса, не выдержав жизни на стипендию, Голубенчик сбежал, а сбегая, увидел объявление "Северстроя" и через час уже был в его представительстве на одной, из московских улиц. Мудрая организация "Северстроя" из толпы договорников, которых пароход доставлял в Город, отбирала наиболее шустрых, наиболее подвижных, может быть, авантюрно настроенных людей. Прошлая специальность, прошлая биография не имели значения - всех нивелировал знаменитый Учебный Комбинат, из недр которого вышло немало известных людей. Новоявленным студентам давали азы геологии, минералогии, топографии, хозяйственного учета. Но главной дисциплиной, которая не числилась в учебных предметах, были принципы "Северстроя". Для усвоения их и для практического применения требовался гибкий, не отягченный предрассудками ум. Сюда входили такие понятия, как "не плюй против ветра" и "победителей не судят", "не оставляй хвостов, за которые тебя можно подловить" и главный принцип, задолго до "Северстроя" сформулированный Джозефом Конрадом. Принцип этот, которому обязан был "Северстрой" легендарной славой, звучал краткой святой заповедью: "Делай или умри".
Все это Володя Голубенчик знал, все прошел, и потому он был лучшим начальником снабжения из всех, кого могло выбрать управление. Твердой рукой, не боясь кулачной расправы, держал он своих шустрых агентов. С другой стороны, он умел внушить уважение к снабженческому отделу со стороны начальников партий.
Володя Голубенчик разговаривал по телефону. Длинным пальцем он молча
ткнул на стул. Подмигнул. Трубка рокотала, как дизель на холостом ходу.
- Ты каким местом думаешь? Объясни! - закричал Володя. Трубка опять
что-то пророкотала. - Ошибаешься! На том месте, где у людей лоб, у тебя еще
одна щека. Попробуй не достать. Выдерну руки-ноги и голову поверну к спине.
Салют! - он бросил трубку.
- Володь, а Володь, - смиренным тоном начал Баклаков.
- Иди ты!.. - нервно откликнулся Голубенчик. - Все знаю. Все подпишу.
Если объяснишь один факт.
- Объясню, - смиренно пообещал Баклаков.
- Маршрут, я слышал, у тебя героический. А кадры, как я понимаю, ни к
черту. Непригодные кадры.
- Почему, Володя?
- Настоящие кадры, - наставительно произнес Голубенчик, - должны были
сами закрутить мозги кладовщику, сами все получить. А они? Начальника!
Партии! Гоняют с бумажками! Стыд!
- Мои кадры против твоих слабы, Володя, - льстиво сказал Баклаков.
- То-то! - удовлетворенно произнес Голубенчик. - Давай накладные. - И
протянул руку.
Шесть бочек с продовольствием и одна с резиновыми лодками для сплава по реке Ватап были заполнены, зашиты проволокой и доставлены на аэродром. Куценко попал на почтовый самолет, раз в месяц доставляющий почту на мыс Баннерса. Ему предстояло арендовать или купить там вельбот, доставить его на тракторных санях к устью Серой реки и законсервировать там базу с вельботом, мотором и бочкой бензина. Седой остался на аэродроме охранять груз. Валька Карзубин в одиночестве получал и паковал на складах остальные грузы. Гурин помогал с отчетом Жоре Апрятину. Жора также мотался между складами и аэродромом, ему предстояли большие разведочные работы, и он хотел начать весновку как можно раньше.
Трое суток Баклаков просидел в управлении. Отчет он закончил и сдал на машинку, когда от кофе голова уже стала пухнуть и сильно звенело в ушах. Пришла радиограмма от Куценко: "Вельбот купил вывожу условленную точку жду транспорт". Баклакову предстояло разбросать по маршруту бочки и на обратном пути снять Куценко. Иначе он мог торчать на мысе Баннерса еще месяц.
Баклаков шел берегом бухты по голому галечинку, на котором снег не держался. Воротник полушубка хорошо закрывал щеки. Ноги казались отрезанными до колен, их скрывала белая муть поземки. Он часто проваливался в ямы, вырытые напором льдин, в вымерзшие русла ручейков, стекавших в море. Ветер становился все сильнее, и Баклаков знал, что сейчас ему надо быть осторожным - немало людей вот в такую погоду погибло на дороге к аэропорту. Скоро должен был начаться обрыв, от него держаться подальше, так как там всегда свежие трещины и полыньи. После обрыва шла равнинная тундра, и там надо было быть еще осторожнее, потому что море и тундра под застругами неразличимы и можно уйти вправо, пока не уткнешься в сопки в сорока километрах, или влево, где вообще ни во что не уткнешься, разве что в Северный полюс.
В белесой мгле мелькнуло темное. Избушка, сколоченная рыбаками-газетчиками из ящичных досок и толя. Как-то он заходил сюда вместе с ними. Избушка была незаперта. Он поднял подпиравший дверь обломок доски, отгреб снег от входа и зашел в темноту. Чиркнув спичкой, Баклаков вгляделся. На нарах стоял огарок свечи. У печки лежали древа. Баклакову захотелось посидеть в тепле. Он растопил печку. Тяга была очень сильной, и печь разгорелась сразу. Когда он на корточках разжигал печь, увидел под нарами рюкзак. В рюкзаке было полбуханки замерзшего хлеба, кусок оленьей колбасы и на одну треть початая бутылка спирта.
В избушке стало уже тепло, печка накалилась вишневым цветом около трубы. Баклаков поднял кусок снега у входа, бросил его в железную кружку, растопил. Другой кружки не было, он отложил на нары влажный кусок снега, долил в кружку спирт, выпил. Погрыз колбасы. Поземка шуршала по толевым стенам. Было очень уютно. Он лег на нары, стал смотреть на краснеющую печку. Идти никуда не хотелось. Баклаков почувствовал, что ему еще хочется выпить, поэтому заткнул бутылку и спрятал ее опять под нары.
Баклаков ощущал течение жизни. Жизнь текла медленно, плавно и грозно, как большая река. Глубина этой реки, устье ее, отмели, скрытые под гладкой поверхностью водовороты никому неизвестны. В результате ее течения он сидит сейчас в толевой избушке на берегу океана, ему надо идти в палатку на аэродром, чтобы потом лететь самолетом, разбрасывая себе временные дома, затем перемещаться по этим временным домам и осенью пли в начале зимы вернуться ненадолго в Поселок, где все живут временно. Дальше будет новое лето, палатки, переходы и так до неизвестной черты.
Большинство ценностей, которые людям представляются незыблемым оплотом их бытия, для него и его друзей почти пустой звук. Дом, который моя крепость, домочадцы и дети, которые оплот в старости, все это для него и его друзей несущественно. Нельзя сказать, что это нормально, потому что для большинства людей это - крепость. Для ребят из их управления главной крепостью служит работа, которую надо делать как можно лучше. Эта крепость никогда не подведет, если ты не оставишь ее сам. Оставить же работу не сможет никто из ребят, потому что они любят ее.
Баклаков погасил свечку и вышел в белую мглу, сильно резанувшую по глазам.
Он прикрыл дверь, запер петлю цепочкой. Из трубы вылетали последние искры. Сергей Баклаков повернулся к избушке спиной и зашагал к скалистому обрыву.
Он не смотрел на часы, ему было хорошо идти под короткие обрывки мыслей. Наконец, он услышал моторный гул.
Справа проскочило оранжевое пятно: какой-то "ледовик" - самолет ледовой разведки, которые летали в любую погоду. Мелькнул и сразу исчез. Гул мотора унес ветер.
Из трубы над палаткой шел дым - значит, Седой топил печь, и Баклаков
пожалел, что не взял с собой выпить. С рабочими в партии пить нельзя, но
Седому можно было принести спиртишка. Он дернул вход палатки, Седой встал с
нар и помог ему снять полушубок. Потом посмотрел на лицо и зажег лампу.
Огонек в лампе прыгал, потому что ветер дергал потолок палатки. Седой подмес
лампу к лицу Баклакова ц усмехнулся:
- Выпивши, что ли, шел? - добродушно спросил Седой.
- А что?
- Посмотри на себя. - Седой извлек откуда-то обломок зеркала, и Баклаков
увидел, что от виска к подбородку, там, где прилегал воротник полушубка, шел
багровый шрам. Обморозился. Теперь неделю будет болеть и на месяц останется
полоса, как будто располосовали ножом.
- Есть будешь? - спросил Седой. - Я тут банку фарша, банку рассольника и
банку тушенки перемешал. Ничего получилось.
- Давай пожуем.
- Выпить хочешь?
- А есть? Откуда?
- Тут один кореш на снегоочистке работает, - уклончиво сказал Седой.
- Выпей ты. А я за тебя закушу.
- Ложись, - сказал Седой. - За печкой присмотрю. Сергей посмотрел на себя
в зеркало еще раз" глянул на Седого и рассмеялся. Морозный след на щеке и
след ножа на лице Седого в точности походили друг на друга.
- Мы с тобой как будто из одной передряги вылезли, - сказал он.
Седой ничего не ответил. Залезая в спальный мешок, Баклаков смотрел на спину Седого, на его морщинистую короткую шею, на плечи, которые уже начали обвисать. Щека распухла и начинала ныть. Но ему было спокойно, потому что все шло правильно. А обморожение входит в профессию.
Когда они выворачивали с рулевой дорожки, Баклаков увидел мчавшуюся вдогонку машину и человека в кузове, который стоял, держась за кабину, и махал им рукой. Но в это время Боря Бардыкин, отчаянный первый пилот, дал газ и взлетел вкось взлетной полосы.
Круглолицый, веселый и шумный здоровяк Боря Бардыкин был любимцем геологического управления. Во-первых, потому что он был пилотом-виртуозом, летал безотказно, было бы разрешение на полет. Во-вторых, рядом с Борей Бардыкиным всегда ясно ощущалась простота бытия: "Ничего, ек-коморок, с нами случиться не может. Все, ек-коморок, будет в полном ажуре. Хочешь лучше расскажу, как прошлый год в Коктебеле я с одной балериной. Про имя, конечно, молчу. Не веришь, ек-коморок? Ну и дурак! Я в тебе хочу пробудить интерес к жизни. Один раз живем, и когда-то взлетаем в последний раз..." Вторым пилотом с Бардыкиным летал тихий, только что из училища юноша, получивший кличку "Некто юный". Самолет шел на юг к долине Китама. За эти бездельные дни Сергей перенес со своей карты на штурманскую карту Бори Бардыкина все места, где требовалось выбросить бочки. Седой заготовил длинные вехи с флажками наверху - с вехой надежнее. Убедившись, что бочек шесть и флажков шесть, Сергей перелез через бочки и сел в проеме кабины, устроив себе сиденье из привязных ремней от правого и левого кресел. Самолет вел второй, но Боря Бардыкин молчал, может быть, обдумывая, с какого анекдота начать. Штурвал перед ним чуть заметно шевелился от движения второго и казался живым.
Дымная котловина Поселка осталась внизу слева. Вправо белесым миражом виднелся равнинный остров, олений край, где кости оленей смешиваются с костями мамонтов, видно избравших в свое время этот остров центральным кладбищем.
Через час они должны были прилететь в район холмов. Баклаков вынул карту и напомнил Бардыкину, покрутив пальцем вокруг трех коричневых пятнышек. Тот кивнул головой и весело скосил глаз.
Мотор ровно гудел, по временам вспыхивал сверкающий круг пропеллера, вспыхивал на мгновение и исчезал. Покачивался светло-зеленый самолетик авиагоризонта, и в стеклянном окошечке плавали на черном цилиндре светлые цифры курса.
Баклаков очнулся от не сильного, но ощутимого виража. Самолет пошел вниз,
и Сергей увидел справа отдельную конусовидную сопку и вдалеке пятна - холмы
Марау, Северозападное начало его кольца, Бардыкин продолжал снижаться.
Баклаков крикнул:
- Не надо! Просто осмотрим общий план!
Самолет выровнялся, и Сергей увидел, что Бардыкин берет курс чуть левее холмов, чтобы их можно было видеть сверху и немного сбоку. Именно то, что надо.
Вершины холмов чернели камнем, иногда можно было даже разглядеть крупноглыбовые развалы, и Баклаков с радостным возбуждением сказал себе: "Да-да, конечно, именно так". Он радовался, что сюда можно будет сделать зимний маршрут, как он и предвидел.
Холмы Нганай издали дыбились на тундре пологим, полностью заснеженным
куполом. Баклаков попросил сделать над ними круг. Видимо, здесь разместился
снежный оазис - холмы лежали, заваленные ровным, даже без застругов, снегом.
Самолет пронесся над самой вершиной, и Баклаков заметил два небольших
бугорка - кучки оленьих рогов на том месте, где похоронен пастух. На юге
холмов был обрыв, не отмеченный картой. Они снова заложили вираж. Баклаков
отметил, что скалистый обрыв шел почти от вершины и тянулся метров на
триста. Как раз под обрывом сходились Малый и Большой Китам. Широкая заводь
была ровной - идеальная площадка для посадки. Бардыкин крикнул в ухо Сергею:
- Гольцы! - и, бросив штурвал, показал размеры гольцов, которые тут
водятся. Он подергал воображаемую блесну и показал большой палец.
Они легли курсом на юг, где темной стеной уже выступало Кетунгокое
нагорье. Первую посадку сделали там, где Малый Китам выходил из нагорья.
Бардыкин издали заметил галечную косу, пролетел над ней, высматривая камни,
и на обратном заходе сел. Второй пилот помог Баклакову вкатить на невысокую
террасу бочку и камнями укрепить веху. Было тихо, грело солнце.
- Так-то хорошо будет, - хозяйственно сказал второй. Чувствовалось, что
ему нравится эта работа.
- Ты вятский, что ли? - изумился Баклаков.
- Конечно, вятский. Из Котельнича, - сказал второй. Но Бардыкин уже
запустил двигатель.
Они сбежали по снежному откосу. Баклаков не переставал удивляться: Котельнич был совсем рядом с его разъездом.
В долине Трех Наледей мела отчаянная поземка. Сверху долина казалась
просто огромной трубой, заполненной жидкостью молочного цвета. Бардыкин
что-то крикнул Баклакову, заложил круг, другой и пошел на посадку. Самолет
отчаянно запрыгал по застругам, потом ткнулся, как в стенку, и встал. Сергей
открыл защелку, снял резиновый амортизатор запирающий дверную ручку, и
снежный вихрь ворвался в самолет.
- Закрывай, ек-коморок!.. - крикнул Бардыкин.
- Куда бочку-то выгружать? Ни черта же не видно.
- Сейчас люди придут. Скажут.
- Ты что, Боря? Свихнулся? Откуда тут люди?
Бардыкин вместо ответа закурил, натянул натянул куртку.
Баклаков выскочил из самолета. Снежная муть на мгновение прояснилась, и
совсем рядом мелькнул отвесный борт долины. "Погибнешь с ним ни за грош", -
подумал Сергей и тут же увидел тонконогую фигуру, которая, наклонившись, шла
к самолету. "Пастух, - удивился Сергей. - Значит, Боря стадо заметил. Какое
тут стадо? Оленей унесет ветром". Человек подошел к самолету, Баклаков узнал
Кьяе.
- Ты-ы! Привет! - радостно сказал он. - Хе! Судьба - индейка, а жизнь...
- Здравствуй. Это ты? - без удивления откликнулся Кьяе.
- Откуда? Откуда тут стадо?
- Неправильно самолет посадили. Во-он там снег ровный, совсем тихо, -
сказал Кьяе.
Бардыкин запустил двигатель, они порулили по снежной мгле, и вскоре мгла кончилась.
Ветер шел по трубе, которая отворачивала в сторону от реки, и было
странно видеть, как да расстоянии нескольких метров от них - пурга, бешеный
снег, а тут почти штиль, снежинки искрятся в солнечном свете. Невдалеке
стояла яранга и храпели привязанные ездовые олени.
- Давай, - сказал Боря, - шевелись. Еще четыре посадки. Бардыкин ушел в
ярангу. Они выкатили бочку, в Кьяе пообещал закатить ее на террасу.
- Продукты не нужны? - спросил Сергей.
- Недавно нарты пришли из Поселка. Все есть.
- Где другие? - спросил Сергей.
- У стада. Километров пять отсюда.
Сергей хотел спросить про внучку, но что-то остановило его, и он
промолчал.
- Внучка в колхозе, - слазал Кьяе, точно читал мысли. - Будешь - увидишь.
На миг Баклакову вспомнилось: запах дыма, звериного жира, шкур, узкая девичья спина, взгляд вполоборота, точно мелькнувший из-за деревьев свет ночного костра, острая грудь, подпрыгивающая в такт шлепков по желтому тесту, и благостное чувство выздоровления.
Кьяе стоял перед ним, еще более высохший и потемневший, узкие брюки из камуса, короткие торбаса - "плеки", старая кухлянка, подпоясанная под животом узеньким ремнем, на ремне нож в нерпичьих ножнах и нерпичий же кармашек для винтовочных патронов. Человек, более близкий к миру трав, животных, камней, кустарника, ветра, неба, чем к миру грохочущих поездов, самолетов, вращающихся роторов гидростанций, металлическому ритму заводов, шахт, нефтяных скважин, морских судов...
Баклаков отвернул взгляд в белую стену пурги и улыбнулся криво, жалко и
виновато. Не дури, Баклаков, не валяй ванечку.
- Спасибо тебе. Помнишь осень? - Он расстегнул ремень и протянул его Кьяе
вместе с ножом. Тяжелое лезвие из подшипниковой обоймы, медь и желтая
мамонтовая кость на ручке, деревянные в меди ножны. - Возьми, Кьяе, на
память.
Кьяе взял нож, глянул на лезвие и протянул его обратно Баклакову.
- Очень тяжелый. Железо твердое. Пастух носит легкий нож - с мягким
железом. - Кьяе показал свой нож. Обычный кухонный с деревянной ручкой,
лезвие от частой точки почти как шило.
- Если можешь, отдай бинокль. Глаза постарели.
- Сейчас! - Сергей сбегал к самолету, где бинокль болтался на ремешке,
прикрепленный к стойке. Шестикратный, цейсовский. Он нашел его в совершенно
исправном немецком "тигре", который тоже везли на переплавку, и не
расставался с ним.
- Совсем спасибо, - Кьяе радостно взял бинокль. - Зачем летаешь?
- Продукты разбрасываем. Летом пойдем здесь маршрутом.
- Как будешь идти?
- От холмов Марау вверх по Китаму, потом сюда, дальше к Серой реке, по
реке на лодках до устья, потом на вельботе к Поселку.
Кьяе возбужденно переступал, пока Сергей перечислял пункты маршрута.
Какой-то мальчишеский румянец проступил на его лице.
- Очень хороший маршрут, - сказал он. - Очень много всего увидишь.
- Еще раз спасибо тебе. Знал бы, что встречу, взял бы выпить.
- Летом встретишь. Только опять будешь в плохой одежде. В твоей одежде в
тундре всегда будешь больной.
- Знаю, что кухлянка лучше всего. Где ее взять?
- Скажи, сколько надо. Скажи куда. Принесу. Отдашь продуктами, чтобы нам
далеко не бегать.
- Пять кухлянок. Десять пар чулок меховых. На всякий случай, двое штанов.
Для дальних маршрутов. Весну будем проводить на холмах Нганай.
- Принесу, - просто сказал Кьяе. - На хороших оленях - день.
- Продукты я на вас захвачу. Чай, сахар, мука, папиросы. Так?
- Немного патронов к винтовке. Немножко выпить. Так! Из яранги вынырнул
Боря Бардыкин, догладывая на ходу кость.
- Давай, наука! - крикнул он. - Давай, ек-коморок, полетели.
Они опять вырулили в снежную мглу, ветер даванул под крылья, и "Аннушка" взвилась, точно бабочка, подхваченная порывом ветра. На вираже мелькнула внизу фигурка с задранным вверх лицом.
Последние посадки прошли благополучно. Солнце уже садилось к горизонту,
когда они легли на длинный курс к мысу Баннерса.
- Посадка на одномоторном аппарате АН-2 разрешается только при незашедшем
или взошедшем светиле, - бурчал Боря Бардыкин. - Ты НПП знаешь?
- Что-о? - крикнул Сергей.
- Не знаешь ты НПП, в переводе "Наставление по полетам". Каждый пункт в
оном, как утверждает замполит Савченко, вписан жизнью и кровью пилотов.
Баклаков дремал. Лента Серой реки тянулась на север, еле угадываясь по снежным теням обрывов, коричневым пятнам островов и темным, обметенным ветром галечниковым косам. Железные, зашитые стальной проволокой бочки остались далеко среди камня и снега нагорья. Здесь, на этой реке, они будут кормиться рыбой, зверем и птицей. Но что делать, если, например, медведь порвет, укатит последнюю бочку, в которой лежат не продукты, а резиновые лодки для сплава? Это называется непредусмотренная случайность.
Баклаков проснулся, когда внизу была ровная равнинная тундра, широкая полоса реки, четко отмеченная кустарником, уходила на запад. Самолет направился к мысу Баннерса.
К колхозному поселку они подлетели, когда на снег внизу уже легли синие
тени. Сверху виднелось тупое острие низкого мыса, окаймленного синей грядой
торосов. На самом конце мыса, как спичечные коробки, стояли игрушечные
домики, а поодаль - округлые конусы яранг.
- Долго твоего кадра искать придется? - спросил Бардыкин. Уши уже
притерпелись к самолетному гулу и можно было говорить нормально.
- Нет, - сказал Баклаков. - Он опытный кадр. Должен ждать.
- Тень! Ек-коморок, - сказал Бардыкин. - Гладко. На этом мысу проклятом
никогда не угадаешь, есть ветер, нет ветра. Полированный этот мыс. Хоть флаг
бы поставили, тунеядцы, рубаху бы на шест привязали.
Было видно, как от домов и яранг бегут люди, видно, к тому месту, где обычно садилась здесь "Аннушка".
Бардыкин заложил лихой вираж, опустил подкрылки и резко пошел на посадку. Лыжи коснулись снега, самолет запрыгал, в кабине резко потемнело, и Баклаков врезался лбом в приборную доску. Рука Бардыкина с силой отшвырнула его назад. И все стало тихо.
У Баклакова по лицу текла кровь. В фюзеляже грохотала, откатываясь назад,
бочка с бензином, взятая на непредвиденный случай.
- Тень, ек-коморок, - печально сказал Бардыкин. - Соображаешь, язви его в
посадку? Глянь! Сергей увидел покореженный винт.
- Такие дела, - сказал Боря Бардыкин. - Кукуем.
- Все-таки пешком надежнее, Боря, - зажав ладонью лоб, сказал Баклаков. -
Лоб целый и вообще.
- За лоб ты сейчас спасибо скажешь. Тут медсестра... - и Бардыкин
прищурил глаза, вздохнул. - На! Прижми, пока все не вытекло, ек-коморок, -
он протянул Баклакову платок.
Самолет окружили детишки в кухлянках, торбасах, потом подошли взрослые.
Бардыкин тут был своим.
- Иди, отбей эрдэ! - крикнул Бардыкин второму, который осматривал винт. -
Наша с земли не возьмет. Или лучше я сам, а то сообщишь трагедию,
ек-коморок.
Бардыкин в окружении толпы ушел. Второй пилот вернулся в самолет готовить
его к ночевке. Голова у Баклакова все кружилась, теплая кровь стекала за
воротник- Он почувствовал тошноту. Кто-то потянул его за рукав. Он скосил
глаза и заметил крохотного темноглазого пацана в росомашьей шапке.
- Что тебе? - спросил Баклаков.
- На медпункт. Приказано, - почему-то шепотом сказал пацан и опять
потянул его за рукав.
Баклаков покорно пошел за ним и увидел квадратную фигуру спешившего
навстречу Куценко.
- Все сделал. Сегодня утром вернулись, - тонко крикнул еще издали
Куценко. - Уже лег спать, думал, не прилетите.
- Прилетели, как видишь, - сказал Баклаков. - Прилетели и сели.
- Ай те жалость какая произошла. Разреши? - Куценко отнял платок от лба
Баклакова.
- Глаз целый, кость торчит, распороло сильно. Лучше снег прикладывай.
Кровь всосет и охладит. - Куценко валенком вытоптал кусок снега, протянул
Баклакову. Пацан опять потянул его за рукав, - видно, желал во что бы то ни
стало выполнить приказ Бардыкина.
- Иди, Алексеич, на рацию. Сообщи, что застрял. Мутит меня что-то, -
сказал Баклаков и пошел на медпункт. Пацан отпустил рукав и бежал впереди,
поминутно оглядываясь. Он был очень смешон - в пальтишке, торбасах и большой
росомашьей шапке.
Баклаков лежал в крохотной, выкрашенной белой масляной краской комнатушке фельдшерского пункта мыса Баннерса. Фельдшерица, покорившая сердце Бори Бардыкина, оказалась толстенькой хохотушкой. Она относилась к Баклакову, как, допустим, относилась бы к бессловесному теленку, повредившему ногу. Два раза в день меняла повязку, кормила антибиотиками и исчезала в приемную, откуда слышался журчащий басок Бардыкина.
Баклаков чувствовал себя лучше. Но аэродром Поселка был закрыт, значит,
туда не могла прилететь вторая "Аннушка" и, следовательно, не могла
доставить винт и механиков для ремонта на мысе Баннерса.
- Отдыхай, ек-коморок, - просовывал голову в дверь Бардыкин. Вид у него
был довольный. От него легонько допахивало вином. Неунывающий человек!
- Отдыхаю, - говорил Баклаков и закрывал глаза. Было хорошо. На тумбочке
стоял литровый термос с чаем, который два раза в день доставлял ему Куценко.
В одиннадцать вечера поселковая электростанция переставала работать, и он
зажигал свечку. Тихо потрескивал фитиль, снаружи мягко стукала об окно
обитая оленьим мехом ставня, ездовые собаки поднимали разноголосый вой. В
собачьем хоре слышалась усталость зимы, бесконечной езды в торосы за нерпой,
вдоль побережья по разбросанным там капканам. Собаки стихали, и лишь одна
продолжала жаловаться на луну, зимний холод, собачью жизнь. "У-а, у-а!" -
говорила собака. Жалоба переходила в тихий визг, и все окончательно
затихало.
Жора решил забросить на самолете АН-2 Салахова и вынырнувшего из безвестности Ваську Феникса с заданием: выбрать хорошее место для лагеря шурфовщиков, поставить две капитальные палатки. Вторым рейсом он хотел отправить взрывчатку и продовольствие. Третьим рейсом - шурфовщиков, руководить которыми предстояло Салахову. Сам же Жора с главным грузом и остальными, рабочими должен был выйти на тракторе.
Когда погрузили брезент, деревянные рейки, спальные мешки и гвозди, Жоре
Апрятину показалось, что места в самолете еще много. Взрывчатка находилась
рядом с аэродромом на временном складе.
- Таскай, так-перетак, - скомандовал Жора, и они втроем быстро перетащили
триста килограммов взрывчатки и ящик с детонаторами. Перевозить взрывчатку и
детонаторы в одном транспорте категорически запрещалось. Об этом Салахов и
сказал Жоре.
- Опасаешься раньше времени к богу попасть? - Жора сплюнул и поправил на
поясе пистолет. - Давай я вместо тебя полечу. Так и эдак. Трусишь?
Салахов ничего но сказал, только засунул детонаторы под брезент, чтобы их
не заметил кто-либо из экипажа. Пришел бортмеханик. Перелезая через желтые
бумажные мешки с аммоналом, сказал Апрятину:
- Ты новенький, что ли, начальник? Самолет с ишаком путаешь? Это на ишака
можно грузить все, что есть.
Пока бортмеханик "гонял газ", Жора отошел от самолета и тут увидел Ваську
Феникса с рюкзачищем.
- Что это?
- Жратва, - вытирая лоб шапкой, сказал Феникс. - В тундре всякое может
быть. Прошлый год я этого самолета ждал, пока...
- К черту! - приказал Жора Апрятин. Он очень боялся, что экипаж начнет
сам перекладывать груз и обнаружит детонаторы рядом с взрывчаткой, - Ты не
жрать летишь, а палатки ставить.
Феникс послушно скинул рюкзак, но все-таки, опасливо косясь на Жору, сунул в карман полушубка три банки сгущенки и пачку галет. Салахов в это время сидел на ящике с детонаторами. Он отвечал за незаконную перевозку взрывматериалов по уголовной статье.
...Самолет благополучно ушел, но второй рейс в этот день сделать не смог - кончилось световое время. Предчувствие беды охватило Жору Апрятина.
Из двух бывших на аэродроме самолетов АН-2 остался один, второй ушел "на форму" - смену двигателя, у которого кончился ресурс работы. Единственную оставшуюся "Аннушку" на второй день с утра забрали санитарным рейсом - где-то южнее мыса Баннерса в скалистой горной долине лежал пастух о переломанными ребрами - попал в пургу под обрыв. Самолет вернулся лишь поздним вечером - вначале искал стадо, потом ждал, когда пастуха вывезут в пригодное для посадки место. На третий день мертво задула пурга, и Жоре оставалось лишь ждать.
...Уже восемь дней, как Салахов и Феникс были закинуты в тундру за 350 километров от Поселка. Наконец, пришел погожий солнечный день с хорошим прогнозом. Примчавшись на аэродром, Апрятин узнал, что единственную годную к полету "Аннушку" захватил Баклаков, и что они уже вырулили на полосу.
Апрятину оставалось только молиться, чтобы Сергей на своем идиотском маршруте с посадками в диких долинах не угробил машину, или чтобы вторая машина вернулась, сменив двигатель, чтобы у тех двоих хватило мужества ждать. В тундре морозы. Еды у Салахова и Феникса нет. Он сам приказал ее оставить. Есть печки, но нет топлива. И вообще ни черта нет, кроме спальных мешков. Все это подходило под рубрику преступного небрежения или, хуже того, зеленой тоскливой глупости.
Апрятин понимал, что, если Салахов и Феникс погибнут, ему остается лишь застрелиться.
Почему-то он очень жалел Феникса, жуликоватого завхоза, который в жизни ничего не умел делать толком, лишь умел каждую весну возникать неизвестно откуда с всегдашней готовностью бежать, куда пошлют, ждать, если прикажут ждать, бить канавы и шурфы или стеречь ящики с консервами и снаряжением, ночевать возле них, если назначат завхозом. Жидкобородый, покореженный севером, точно полярная лиственница.
Не в силах сидеть в управлении, Жора перебрался на аэродром. В палатку Баклакова он не пошел, а торчал в захламленной комнате при отделе перевозок, пугая нескольких терпеливых пассажиров диким взглядом и льняными патлами, торчащими из-под маленькой, не по росту, шапки. Над аэродромом висела метель, которая всегда бывает в конце марта - начале апреля. Апрятин неотрывно читал надпись на стене, сделанную красным карандашом: "Аня! Я жду тебя. Толик".
Вечером Жора узнал, что самолет с Баклаковым потерпел аварию на мысе Баннерса, а значит, надежды на него нет, он встал и деревянным шагом направился через бухту в Поселок. К утру он появился перед Чинковым.
Чинков долго и томительно смотрел на стол перед собой. Темные с пухлыми
пальцами руки его уперлись в кресло, как будто Чинков собирался встать.
- Так что же вы ждете? - наконец, спросил он.
- Не было погоды. Сейчас нет самолета.
- Вы верите в бога, Апрятин?
- Не знаю. Но в эти дни я молился.
- Молитесь и дальше. Я много думал о вас, Апрятин. По просьбе Отто
Яновича Калдиня. И не мог решить, что с вами делать. Сейчас я проверю вашу
везучесть. Если вы человек везучий - я оставлю вас начальником партии. Если
вы очень везучий - вы привезете мне осенью результат, и у вас есть шанс
стать настоящим геологом. Если же вы неудачник и ваши люди погибли - я вас
отдам под суд и вышвырну из геологии навсегда. Идите на рацию и передайте от
моего имени радиограмму в Город о том, что срочно нужен самолет АН-2 на
лыжах. И молитесь, молитесь, Апрятин, вашему богу.
На аэродроме все уже знали о случившемся, и шли жаркие споры, заключались пари: лежат ли эти двое в палатке или, плюнув на помощь, стали выходить на побережье. Западнее устья Лосиной стояла избушка охотника Малкова, Восточнее, в устье реки Лелю, была еще избушка охотника Атки. Но неизвестно, знал ли Салахов об этих избушках, а если знал, то все равно до любой из них двести километров без карты, компаса и лыж.
Самолет АН-2 перегнали с дальнего аэродрома Реки. Встречать его приехал
Будда, в полярном меховом костюме, похожий на памятник самому себе. С ним
приехал Богода и еще незнакомый Жоре человек в полушубке с милицейскими
погонами. Все четверо забрались в самолет. Прежде всего вывезли с мыса
Баннерса пилота Бардыкина, потому что он высаживал Салахова и Феникса и знал
местность. Все четверо молчали два часа полета, пока не вышли в слепящую
снежную тишину. Темное пятно палатки торчало метрах в трехстах от них. Они
пошли к палатке, проваливаясь между застругами, где снег был рыжий. Со
странной отрешенностью Жора Апрятин заметил, что Будда умело выбирает дорогу
по гребням застругов и идет по ним, как умная старая лошадь по топкому льду.
- Или ушли, или умерли, - громко сказал милицейский товарищ.
Снег около палатки был нетронут и чист. Вход заметен сугробом. Чинков
подошел первым, но помедлил, уступая дорогу милицейскому человеку. Тот
осмотрелся, не подходя к палатке, и в то же время сзади послышалось пыхтенье
и скрип снега. Махая унтами, в распахнутой куртке бежал Боря Бардыкин.
- Чш-ш! - сказал милицейский товарищ.
И все вдруг услышали слабые голоса, доносившиеся из палатки.
- Сил у меня нету, - говорил один голос. - Были бы силы, я бы тебе врезал
за то, что...
- А я!..
Чинков рывком дернул палаточный вход, но полотнище оказалось плотно
застегнутым изнутри. Он протянул руку назад, и Жора ручкой вперед подал ему
финку. Будда просунул лезвие в щель и стал опускать его вниз, перерезая
застежки.
- Свет! - сказал Чинков, и кто-то закинул наверх полотнище.
У дальней стенки в разных углах лежали в кукулях две высохшие темные
мумии. Из заиндевевших меховых опушек спальных мешков торчали только впалые,
заросшие, острые носы и жутко блестевшие открытые глаза. Салахов и Феникс,
видимо, были в бреду, потому что, не обращая никакого внимания на вошедших,
продолжали переругиваться друг с другом и, что было страшнее всего, они
именно разговаривали между собой, а не бредили каждый по отдельности. Кто-то
задрал второе полотнище входа, солнце ворвалось в палатку, и лицо Салахова
стало осмысленным: он повернул взгляд, дернул головой и, уставившись на
Будду, прошептал запекшимися губами:
- Мать твою... начальник. Где же ты раньше-то был?
Чинков ничего не ответил, а сзади просунулся Боря Бардыкин с литровым
термосом в руках, отвинтил крышку и налил в нее темную дымящуюся жидкость.
- Давай, Саша. Кофе с коньячком. Изобрази аристократа, - сказал Бардыкин.
Жора Апрятин потряс Феникса. Тот узнал его, и по непутевому фениксовому
лицу потекла и затерялась мутная слезинка.
- Феникс! Живой Васька! - сказал Жора Апрятин.
Чинков засмеялся и вышел из палатки. На улице он поковырял маленькую
кучку снега и вырыл куропаточьи крылья, головы с красными точками бровей.
- Ага! - говорил, вырывая остатки куропаток. - Ага!
В самолет Салахова и Феникса пришлось отнести на руках. Боря Бардыкин по радио сообщил на аэродром о том, что нашли живых, оттуда позвонили в Поселок, и в "Скорой помощи" оказалось битком народа.
Салахов и Феникс во время полета выдули весь термос, в котором коньяка было, видимо, больше, чем кофе. Они оживились и стали похожи на людей, если бы не шальные, ввалившиеся от истощения глаза и отсутствие координации движений. Еще у Феникса почему-то валилась набок голова, и он поправлял ее рукой в рукавице.
"Скорая помощь" в сопровождении грузовиков, газика, райкомовской "Победы"
и еще каких-то машин прибыла в Поселок. У входа в больницу стояла густая
толпа - все геологическое управление. Салахова повели под руки, но когда он
увидел, что его ведут в больницу, он уперся и сказал:
- Желаю в двадцать пятый барак, желаю к ребятам.
Феникс послушно, точно привязанный, стал загибать за ним, и вся толпа развернулась, так и не дойдя до больничного крылечка. На черном лице Салахова сверкала улыбка. Сержант десантных войск Салахов, Сашка Цыган, знал, что с этого дня он окончательно свой в управлении, срок испытания прошел, и он ввинчен в сей коллектив, как наглухо загнанный крепежный болт в металлическую конструкцию.
Когда проходили мимо дома, где жили семейные, кто-то сказал: "Зайдем, ребята, ко мне, вспрыснем возвращение к жизни". Начальники партий и Феникс с Салаховым заполнили комнатку. Толпа забила коридор, по рукам пошел спирт, блюдо с закуской, и уже стал раздаваться смех. Салахов рассказывал, что он имел с собой нелегальную малокалиберную винтовку. Укороченная на бандитский манер, она держалась под курткой. Патронов была неполная пачка, и они кормились куропатками. Потом патроны кончились.
После перешли в следующий дом, и там Феникс рассказал то, что не рассказал Салахов. Кончилось тем, что Феникс сел на включенною электроплитку, и это заметили только тогда, когда дым от горящих ватных штанов заполнил всю комнату. Так, в раскатистом хохоте здоровых и подвыпивших людей, закончилась история гибели и спасения Феникса и Салахова.
И лишь поздней ночью, когда уже расходились и шли в двадцать пятый барак,
кто-то сказал в темноту:
- Эта весна плохая, ребята. Вот увидите: Территория в эту весну свое
заберет. Сашка Цыган вынырнул, Феникс вынырнул. Значит, будет кто-либо
другой.
Фразу запомнили.
О том, что Робыкин собирается быть на защите отчетов, Чинков не знал. В день защиты Робыкин с утра появился в управлении. Его сопровождала свита из экономистов, плановиков и начальников отделов центрального управления. Отменять или переносить защиту на другой день было бессмысленно и опасно. Посему Чинков передал гостей начальнику управления Фурдецкому и тотчас вызвал к себе Гаврюкова и Голубенчика. Гаврюков через минуту вылетел из кабинета Чинкова и бегом кинулся к рации. Голубенчик вышел не спеша, спустился в свою комнатушку, и через мгновение из кабинета его дробью сыпанули снабженцы. Сам Голубенчик, выйдя на центральную улицу Поселка, остановил какой-то газик, втиснул двухметровое тело в кабину и махнул дланью в сторону аэропорта.
Пока Фурдецкий показывал гостям строительство - два двухэтажных дома из архангельского сборного леса, в кабинете его снабженцы, скинув кожаные пальто, со сноровкой бывалых официантов накрыли роскошный даже для "Северстроя" стол.
Защита началась ровно в двенадцать, как и было намечено. Гости заняли ближний к столу Чинкова ряд стульев. Было заметно, что кое-кто по командировочному обычаю хлебнул коньячку.
Первым защищался Жора Апрятин. Его партия по проекту была сугубо
съемочной, и никто не знал, что Жора Апрятин еще бил и шурфы. Все сошло
гладко, лишь один раз Робыкин задал вопрос:
- Как вы расцениваете перспективы золотоносности?
- Никак, - сказал Жора и в упор посмотрел на Чинкова.
- Хороший ответ, - вздохнул Робыкин.
Семен Копков быстро изложил суть рекогносцировки, но, перейдя к
месторождению киновари, стал заикаться и даже рассказал, как выглядит
месторождение в вечернем августовском освещении.
- Ближе к делу, - сказал кто-то из приближенных Робыкина. Копков
остановился и долго смотрел на сказавшего.
- Я в-вам разве ан-не-к-кдоты рассказываю? - спросил он.
Положение спас Саня Седлов. Он вышел и вернулся с охапкой образцов киновари. Киноварь пошла по рукам. Робыкин осмотрел всех сидящих в кабинете и многозначительно глянул на Генриха Фурдецкого. Впрочем, Копкова в Городе хорошо знали. Вопросы пошли как положено: не встречались ли признаки самородной ртути, как глубоко может залегать продуктивная зона, величина эрозионного среза.
...Вышел Баклаков. Он поймал брошенный из-под век взгляд Будды:
"Спокойно, и не зарывайся". Баклаков и начал нарочито спокойно. Он описал
геологическое строение долины реки Эльгай. С подробными петрографическими
данными рассказал о двух типах гранитов - более древних, за пределами работы
партии, и молодых, распространенных, видимо, по всей Территории. Вскользь
рассказал о возможном делении на формации лав Кетунгского нагорья.
"Касситерита на территории партии не обнаружено, - сказал Баклаков. -
Причина, по вашему мнению, заключается..."
- Об олове мы знаем достаточно, - перебил его Робыкин. - Но странное
дело! На реке Эльгай работает разведка. О ней мы не слышали ни слова. Или в
Поселке не знают, сколько стоит день работы разведки и сколько стоит один
шурф? - Робыкин обвел всех присутствующих взглядом, как бы приглашая понять
столь очевидную нелепость.
- Или нечего сказать, иди засекречено, - сказал тот же приближенный
Робыкину голос.
Баклаков опять поймал взгляд Чинкова, внимательный и настороженный.
- В приближении к отчету изложены возможные перспективы золотоносности.
Данных по разведке просто пока нет, так как промывка шлихов приурочена к
весне. Есть предположение...
- Об этом позвольте мне, - сказал Чинков. Он встал, - В отчете изложено
мнение Сергея Александровича Баклакова о возможном для Территории типе
ловушки для золотых россыпей. Эти ловушки приурочены к зонам пересечения
разломов. По предварительным данным разведки...
В это время раскрылась дверь, и, как в кино, возник Монголов. На
мгновение в проеме мелькнула победная фигура Голубенчика, который за пять
часов успел захватить самолет, поймать Монголова и доставить его в
управление. Монголов был небрит и, как никогда, походил на кадрового
армейского неудачника. За Монголовым топал Малыш с фанерным листом на
вытянутых руках. На листе лежали пронумерованные мешочки со шлихами.
- Как подтверждение взглядов авторов отчета на золотоносность, мы можем
продемонстрировать пробы из долины реки Эльгай, - закончил Чинков. - Еще раз
напоминаю, что пробы намыты именно в том месте, которое теоретически
предсказал инженер Баклаков.
Баклаков поймал на себе мгновенный фотографирующий взгляд Робыкина.
Малыш хотел положить фанеру на стол Чинкова, но передумал и сунул лист на колени сидящего рядом с Робыкиным представителя Города. Все мешочки были заполнены равномерным желтым песком о самородками. В нескольких лежали отдельные крупные яйцевидные с вкраплениями кварца куски золота.
Когда улегся шум, встал Робыкин, откашлялся и печально сказал:
- Мы являемся свидетелями уникального, можно сказать, открытия,
ознаменовавшего успех многолетних поисков. Мы видим, наконец, золото
Территории. Вот оно - перед вамп. Здесь все мужики, и я позволю себе
непринужденную шутку: если люди из дерьма делают конфетку, то неужели из
золота Территории мы не сможем сделать простой Государственной премии? Но
даже не в этом дело, товарищи. Всеобщее распространение золотых знаков на
Территории позволяло предполагать, что существует хотя бы одно, пусть
небольшое, промышленное месторождение золота. Оно открыто. Радостно,
товарищи, сознавать, что ключевую роль в его открытии сыграл молодой инженер
Сергей Александрович Баклаков. Мы видим кадры, которые сменяют нас,
стариков. Специалист-геолог растет медленно, медленнее, чем в большинстве
профессий, - он должен накопить огромный опыт изучения недр, прежде чем
станет специалистом. Тем приятнее сознавать успех Сергея Александровича
Баклакова, который как бы знаменует весну, пришедшую на смену традициям
"Северстроя". Тем приятнее отметить, что он является учеником всеми
уважаемого Владимира Михайловича Монголова, руководящего разведкой реки
Эльгай.
- От имени всех присутствующих позвольте поблагодарить начальника
управления за лестные слова, - Будда говорил ровно и даже несколько сонно.
Лишь тонкая усмешка как бы застыла в углах рта. - Но до победных реляций еще
весьма далеко. В отчете Баклакова изложены принципы быстрой проверки на
золотоносность долин рек Эльгая, Ватап, Лосиной. Пока мы имеем лишь одну
шурфовочную линию с хорошим золотом. В перспективе мы можем иметь все или
ничего. Можно лишь утверждать, что деньги, вложенные в разведку долины
Эльгая, будут оправданы.
Защита кончилась. В коридоре к Баклакову подошел Гурин.
- Поздравляю, стари-и-ик! - сказал он.
- С чем?
- Если ты немедленно перейдешь в Город, карьера твоя обеспечена. Из тебя
сделают противовес Будде.
- Ты всегда меня дешево ценил, Доктор, - сказал Баклаков.
В коридор вышел Робыкин. Он шел, выдвинув вперед округлый живот и смешно выбрасывая ноги с развернутыми носками. За ним плотным кольцом шли приближенные Робыкина и Фурдецкий. Позади всех сонно шагал Чинков.
Поравнявшись с Баклаковым, Робыкин повернулся и пожал ему руку пухлой
ладонью.
- Поздравляю, - сказал Робыкин. - Будем иметь в виду, Нам нужны молодые
кадры, очень нужны.
- Все правильно, - сказал Гурин, когда процессия спустилась по лестнице.
- Ничто не меняется в мире. Греция, Рим, Венеция, Территория.
- Пойду повидаю Монголова, - сказал Баклаков. - Веришь не веришь, не
видел его небритым.
- Нет, не верю, - усмехнулся Гурин. - Не верю, потому что так не бывает.
И не может быть.
- Что именно?
- Будда подумал, решил рискнуть и, используя связи, добыл деньги на
разведку. Баклаков подумал и придумал тип ловушки для россыпей. Бац -
золотая россыпь. Теперь мы побегаем лето по тундре - бац, золотоносная
провинция. Лауреаты появляются пачками. Газеты пестрят портретами. Если это
действительно так, мне пора бросать геологию и идти торговать пивом.
Баклаков не успел ответить. Снизу послышались шаги, и на лестнице
показался Будда. Он, видимо, усадил приезжих в машину и шел к себе в
кабинет. Чинков поднялся по лестнице и прошел мимо них. Но вдруг
стремительно обернулся и тихо раздельно сказал:
- Если вы, Баклаков, поверили хоть единому слову, сказанному на техсовете
о вас, я уволю вас по статье дураков. Начальник партии обязан верить только
себе и природе.
С годами Баклаков пришел к выводу, что этой странной фразой Чинков хотел оберечь и наставить его. Охранить его от самоуверенности, но оставить веру в себя. "Верь себе и природе". Чем дальше шли годы, тем больше Баклаков убеждался в справедливости фразы Чинкова.
Накатившийся вал весны тревожил души. Баржи на берегу вытаяли, и на их пригретых солнцем, все еще пахнущих смолой бортах снова стали собираться перебедовавшие зиму бичи. Дни стали бесконечно длинными, и темные зимние сумерки ушли, как будто наваждение. На крыше управления бесились воробьи. На улицах Поселка снова возник дед Миша - возчик продовольственного магазина. Вместе с лохматой своей лошадью, телегой он был такой же достопримечательностью Поселка, как баржи на берегу, маленький цементный обелиск с надписью, что здесь будет памятник основоположникам.
Дед Миша появился здесь чуть ли не с первым пароходом и с тех пор ухитрился ни разу не выехать на "материк". Отпуск он проводил в низовьях Китама, там, где стояла избушка бывшей фактории. Когда-то он сам был заведующим, уполномоченным по территории шестьсот на шестьсот километров с горными хребтами, тундровыми урочищами и полноводными реками. Он много кем был в прошлой жизни, пока не стал возчиком торга с багровым своим носом и доброй улыбкой все на свете понявшего человека. Когда лошадь и тележка с консервными ящиками двигались по залитой весенним солнцем улице Поселка, мимо раскисающих, подтаявших застругов, сосулек, капели, мимо мощных грузовиков, снующих в порт и обратно, дед Миша казался олицетворением Всеобщего Окончательного Решения. Только преходящие страсти: честолюбие, гонор, жажда власти, денег, успеха или фантастическая вера в идею - мешают человечеству прийти к его, дедамишиному усталому выводу. Так казалось. Достоинством бытия деда Миши было то, что в прошлой, настоящей и малом отрезке будущей жизни не имелось злого на него человека.
Первые пуночки, тележка деда Миши, свет и тревожные запахи рождали иллюзию гусиного крика. Гуси были еще далеко на юге, за горными хребтами и заснеженными пространствами, первые разведчики прилетали лишь в мае, но и сейчас, казалось, звенел в небе вековой крик гусиной стаи, и у всех мужчин в Поселке сжимались сердца, потому что Поселок все-таки был бродячим местом, местом, где живут временно.
В вечерних тревожных сумерках мужчины думали о женщинах. Весной вспоминали о забытых девушках "на материке", о бывших любовницах, с которыми разошлись, об утратах, встречах. Весной казалось, что "настоящая жизнь" впереди, а прошедшее было простой подготовкой.
Управление жило суматошной коридорной жизнью. У стенок на корточках сидели и курили работяги "на подхвате" - погрузить, оттащить, получить, притащить. Шла бешеная дробь из комнаты машинисток - последние страницы отчетов и исправлений в них. Уже выплыли на сцену пистолетные кобуры, ружья и винтовки. Уже слово "заброска", транспортное сумасшествие каждой весны, перестало быть загадочной магией. Каждая партия выковала свой основной, запасной и сверхзапасной вариант, как попасть в район.
Первой к месту работы выехала партия Копкова. Выезжали на тракторных санях. Загруженные сани вел дядя Костя.
Дядю Костю, как всегда, извлекли перед рейсом из домика Тряпошной Ноги. Он был очень тяжел в этот раз, поминутна доставал многолитровый китайский термос и каждый раз с детским изумлением разглядывал красную розу, изображенную на синем фоне термоса. Проехав склады, дядя Костя остановил трактор в тихой ложбине и лег спать. Копков ему не препятствовал: если дядя Костя выезжал на черту Поселка, значит, он уже в рейсе, и теперь будет доставлять партию любой ценой. Старые копковские кадры тоже спали, забравшись в олений мех, лишь новенькие смотрели на белую мглу ложбины, на поземку, неотвратимо заметавшую их след, и на черное лицо дяди Кости, когда он через час вылез из кабины и сунул голову в снег. Умывшись снегом, дядя Костя хлебнул смеси из спирта и чая и взялся за рычаги, чтобы теперь сутками не выпускать их из рук. Неизвестно, чему тут приходилось удивляться: выносливости машины или человека.
Сутки за сутками, оставляя за собой черневшие на снегу пустые бочки, они шли через темные от камня перевалы, заснеженные долины. Грохот дизеля вспугивал зайцев. На перевалах доверчивые горные куропатки чуть не попадали под гусеницы, а куропачи, с налитыми яростной весенней кровью бровями, бросались на сани в безумной самцовской отваге. Трактор пересекал песцовые, оленьи и росомашьи следы.
Было странное совпадение в том, что трактор шел точно по маршруту, которым двести лет назад проходил капитан Баннерс, иностранец на службе русского флота. Оставив свои корабли на попечение младших офицеров, он сухопутным путем бежал в Петербург от осточертевшей полярной пустыни. Дорогой Баннерс заполнял дневник сентенциями, которые надолго должны были отвратить людей от Территории. Но, впрочем, это были другие времена, с другими понятиями.
Дядя Костя погиб, возвращаясь с базы Копкова. В санях у него лежало только три бочки солярки для обратной дороги, тросами прикрученные к полозьям из буровых труб, потому что рачительные мужики Копкова раздели сани до последней щепки. Он хотел срезать крюк западного притока Серой реки и выскочил в узкую расселину другого притока. С перевала он попал на наледь. Наледь показалась ему надежной - весь март по ночам стояли большие морозы. По какому-то затмению души дядя Костя не учел, что именно морозы и опасны наледи.
В верхней части ущелья река промерзла почти до дна. Видно, гусеницы оказались последней каплей, нарушившей равновесие. Лед вверху лопнул с артиллерийским грохотом, и полоса воды валом покатилась к трактору. Дядя Костя хотел проскочить как можно быстрее. Сзади шла вода, по бокам - отвесные борта ущелья, и оставалось только убегать вперед по скользкой, припорошенной снегом наледи. Втянув впалые щеки и со свистом прихватывая воздух, дядя Костя дергал рычаги, дал педаль газа, и грохот траков по льду был ему победной и спасительной музыкой. Но, видимо, последний чае его пришел, потому что лед под трактором провалился, и он попал в подледную пустоту, откуда вода ушла по щели. Мотор сразу заглох. Надо льдом торчала только крыша кабины. Дядя Костя закрыл глаза на секунду. И только одно было в голове: "спальный мешок". Копков чуть не силой втискивал ему в кабину теплый олений кукуль, но дядя Костя, как все трактористы старой северной школы, был суеверен. Поедешь с кукулем и продуктами - вернешься без трактора. Это была старая заповедь старых времен "Северстроя", когда трактор стоил куда больше, чем тракторист. Он не сдался еще. До базы Монголова ему оставалось километров сто пятьдесят. Дядя Костя выскочил из кабины. В небе полозьями торчали вздыбленные сани, и холодно отсвечивал полированный на снегу металл. Он вскарабкался на сани и ухитрился развязать трос на бочке с соляркой. Солярка - это огонь, а значит, и жизнь. В сани уже ударила вода и стала заливать ледяную яму, где был трактор. Он еще успел прыгнуть в кабину за телогрейкой, проверил, в кармане ли спички, выпихнул на лед бочку и покатил ее вниз. Но сверху набежал новый вал, вода подняла бочку и быстро понесла ее. Дядя Костя еще рванулся, чтобы удержать солярку, около которой он мог продержаться сутки или двое, поскользнулся и упал в воду. Последней его мыслью было: "Если бы раньше, то, может быть, лучше для всех. Справедливее".
Трактор дяди Кости нашли через две недели. Копков, после того как заработала рация, сообщил о дне его выхода. Из-за краткой оттепели в верховьях Лосиной и Китама в тундре начинался гололед. Вездеходы управления были мобилизованы для поездки в стада, хотя и неизвестно было, чем они могли там помочь.
На поиски трактора дяди Кости вышел второй трактор управления, который должен был забросить партию Жоры Апрятина. Ему пришлось дойти до партии Копкова, затем по обратному следу дяди Кости до наледи. Этот трактор повторил ошибку дяди Кости и тоже пошел по наледи, но на этот раз все обошлось. Обнаружили оледеневшую верхушку кабины, вздыбленные сани. Два дня люди орудовали ломами, освобождая трактор и сани, пока не обнаружили, что кабина пуста. И уже когда собирались уезжать, нашли занесенный снегом бугор у края наледи - спина дяди Кости. Его похоронили на верху обрыва, а рядом памятником поставили стоймя, как они были во льду, железные тракторные сани для перевозки тяжелых грузов. Можно думать, что необычный этот памятник простоит очень долго, потому что железо слабо ржавеет в климате Территории, а пурги зимой полируют его.
Чинков издал приказ, в котором трактористам запрещалось уходить в рейс без палатки, примуса, спального мешка и недельного запаса продуктов. Геологам-съемщикам отныне категорически запрещалось ходить в маршрут в одиночку. Начальнику партии Апрятину объявлялся строгий выговор, и он переводился на два месяца на должность техника с исполнением обязанностей начальника партии. Семен Копков также получил переданный по рации выговор.
Приказ звучал бескомпромиссно и строго, но все знали, что
геологи-съемщики будут ходить в одиночку и не так-то просто выбить из людей
традиции отмененного "Северстроя". Видимо, и Чинков понял это, потому что
собрал у себя всех начальников партий, техников и инженеров, бывших в
управлении, и кратко сказал:
- В этот сезон не должно быть никаких ЧП. Они мешают работе. Кроме того,
мне не нужны расследования. Совещание окончено.
- Мандражирует начальство, - сформулировал в коридоре Саня Седлов. -
Боится гласности происходящего. А бояться чего? Вся наша жизнь как сигаретка
на сильном ветру.
Саня Седлов завтра вел вездеходы к реке Ватап и уже ничего не боялся.
Вечером Баклаков отправил людей на аэродром. Ему оставалось получить оружие и официальное техзадание, подписанное Чинковым.
Он ночевал в полуопустевшем бараке. В некоторых комнатах еще шумели, звякали бутылками, мелькали какие-то женские фигуры, у дверей стояли упакованные рюкзаки и болотные сапоги, но дух барака был уже нежилым, опустевшим.
Утром в управлении он встретил Монголова. Монголов постарел, загорел на
весеннем тундровом солнце и как-то отяжелел. Не стало его прежней высушенной
армейской легкости. Было похоже, что Монголова надломило золото, в которое
он не верил, но отыскал.
- Пойдем, - сказал Монголов Сергею и взял его выше локтя. Так, не
разжимая пальцев, он провел Баклакова в отдел кадров, где Богода с красными
от бессонницы глазами (шел переучет личных дел) маялся средь пыльных папок и
карточек.
- Дай, - сказал Монголов.
Богода проскрипел протезами к высокому зеленому сейфу, заслонив собой
замок, открыл сейф и вынул из глубины чехол из нерпичьей шкуры и тяжелый
нерпичий же мешочек.
- Бери, - вздохнул Монголов, протягивая Баклакову свой короткий
винчестер, зависть управления. - Бери, дарю!
И подал мешочек с патронами. Было в жестком лице Монголова нечто такое,
что заставило Сергея просто сказать:
- Ага. Спасибо. Ты-ы! Ну, спасибо!
И уйти. Тяжесть винчестера в руке как бы переводила жизнь в другую плоскость, теперь он был уже в поле, он уже был экспедиционный, и жизнь подчинялась экспедиционным, а не поселковым или городским законам. Баклаков открыл кабинет, заваленный обрывками кальки, миллиметровки, забракованными образцами прошлого лета, машинописными перечеркнутыми листами отчетов. Никто до осени не войдет в эту комнату, и они сами осенью будут убирать покрывшиеся пылью образцы, пожелтевшие листки бумаги.
Он вынул винчестер из чехла. Все честь по чести было щедро промазано маслом, поворонка не стерлась, и только на ореховом ложе местами - щербинки. Короткое, удобное, мощное оружие. Баклаков машинально заглянул в подствольный магазин - девять штук патронов влазит туда, как раз на маршрут. Он развязал мешочек. Маслянистые короткие патроны, чуть похожие на наш автоматный, редкий тип винчестера, там же лежала отвертка, масленка и вишер. Военный человек Монголов: все в идеальном порядке.
Лидия Макаровна сказала: "Илья Николаевич просил тебя зайти". Он вошел в
кабинет Будды. Чинков, как всегда, сидел за идеально чистым столом в своем
кресле-троне с медными гвоздиками.
- Садитесь, Сергеи Александрович, - сказал Чинков, вынул из ящика стола
фирменную папку "Северстроя" с листиками технического задания. Баклаков взял
папку, сел, положив ее на колени.
- Весенняя погода. Скоро все развезет, - сказал Будда и посмотрел в окно.
Баклаков молчал.
- Еще раз повторяю, - сказал Чинков, - что за результаты партии отвечаете
вы, Баклаков. Методы, которые вы будете применять для выполнения работы,
меня не интересуют.
- Это моя забота, - согласился Баклаков.
- Прошу запомнить, что наши идеи и наша интуиция имеют ценность лишь в
том случае, если они согласуются с реальностью. Мы живем под принудительной
силой реальности, Баклаков. Ваша задача - иметь раскаленный мозг,
вырабатывать идеи и тут же согласовывать их с принудительной силой
реальности. В просторечии это называется мудростью.
- Выше головы не прыгнешь, Илья Николаевич.
- Я не требую, чтобы вы были Спинозой или Конфуцием, Баклаков, вы не
способны быть ими. Но я обязываю вас быть безжалостным и мудрым во всем, что
касается золота Территории. Нам нужны перспективы, чтобы требовать деньги и
деньги, чтобы развивать перспективы. Россыпь реки Эльгай - мелочь. Ваше
будущее целиком зависит от этого лета.
- Вы поговорили с Куценко?
- Он будет работать так, как это положено. И больше того.
- Спасибо.
- Идите, Баклаков. Идите и выполняйте. Желаю удачи. Не заставляйте меня
разочаровываться в вас. В вашу силу я верю.
Будда протянул ему мягкую ладонь. Сергей вернулся в кабинет, забрал винчестер, пнул разодранный лист миллиметровки и запер за собой дверь. Повесив ключ от кабинета на щит, он зашел в "предбанник" к Рубинчику. Рубинчика не было, лишь тяжелый табачный дух висел в комнатушке. Он написал записку: "Из четырнадцатой благополучно отбыли Гурин и Баклаков. Ключ в двери, вещички завернуты в матрасы на койке. Не унывай, Рубинчик".
На другой день партия Баклакова без приключений, двумя рейсами
выбросилась в район холмов Нганай. Они могли бы вылететь и одним, но
хозяйственный Куценко наотрез отказался лететь без двух бочек солярки,
которые он спер прямо на аэродроме.
- В солярку полезно обмакивать руки, когда моешь шлихи в холодной воде, -
утверждал он. Когда Сергей предложил взять банку технического вазелина, то
Куценко с обезоруживающей простотой сказал:
- А топить чем? Весновку надо в тепле проводить. Если у примуса маленько
отверстие рассверлить, он на солярке как реактивный фугует.
Под базу выбрали место там, где в устье Малого Китама скалистый обрыв переходил в тундровую ложбину. Холмы защищали их от ветров о севера, в ложбинке обещал быть ранний ручей, с высоты виднелось синее и белое Кетунгскоо нагорье. Прямо под ними находился широкий ровный плес, где, как утверждал бешеный рыболов Боря Бардыкин, голец хватает, если в лунку просунуть палец. Он обещал прилететь к ним в конце апреля, выбросить еще солярки, притащить ящик спирта и всемирные новости в обмен на мороженого гольца.
Груда снаряжения казалась огромной из-за хаоса, где перемешались консервные ящики, рюкзаки, спальные мешки, примусы, рейки.
В первый же вечер Баклаков на лыжах вышел в маршрут на холмы Марау. Он взял кусок брезента вместо палатки, толстый кукуль из меха зимнего оленя и маленький примус. До холмов Марау семьдесят километров, и он надеялся обернуться в четыре дня.
Лыжи были плохие, он привык к хорошим, дорогим, шведским, норвежским, финским, лыжам или фирменным лыжам марки "Эстония", к облегченным гоночным ботинкам. Но вскоре забытое с детства ощущение ременной петли и валенка вернулось, и он быстро пошел по застругам на северо-запад. Винчестер был с ним. Он решил не расставаться с подарком Монголова. Было хорошо идти по розовому, озаренному закатом снегу. Сзади морозно синели холмы Нганай. Редкие прутья кустов с детской весенней надеждой выглядывали из-под снега.
Баклаков заночевал в долине тундровой речки под надутым пургами козырьком снега. Немного подкопал его, ножом вырезал пару снежных плит. Получилась пещера. Брезент постелил на снег и залез в мешок, раздевшись догола. Есть и пить не хотелось, потому что тело просило работы. В мешке было тепло и удобно. Он потрогал лежащий рядом на брезенте металл винчестера и посмотрел на отрешенное небо и бледные точки полярных звезд. "Я научился соразмерять желание и реальность, - думал Баклаков. - Два года назад я не стал бы делить работу с ребятами. Я пошел бы по Большому Кольцу и тем загубил задание. Жизненный опыт в том, чтобы соразмерить желание и реальность". Он быстро заснул.
Еще не проснувшись, Баклаков почувствовал радость. Невысокое солнце вкось освещало тундру. Ночью выпал небольшой снег, снежинки лежали плоскими кристалликами на выстругах, и от их отражения вся тундра искрилась разложенным спектром света. Мягкий сверкающий ковер шел, изгибался по холмам, впадинам долин, обволакивал кустарники и заструги. Жизнь была сказочна. Если лето начинается так, значит, оно будет удачным.
Ко второй половине дня он добрался до холмов Марау. Начался такой солнечный жаркий день, что лицо Баклакова обгорело до красного цвета. Снег раскис и не держал лыжи.
К вечеру он сделал работу.
Всю ночь Баклаков шел обратно, проверяя курс по Полярной звезде, которая должна была находиться над левым плечом. Скрипел снег под лыжами. Баклаков дремал на ходу, сгорбившись, положив отяжелевшие кисти на винчестер, который висел на груди, как автомат. На базу он пришел к двенадцати дня. Было очень жарко, пот разъедал глаза.
Куценко выкладывал защитную стенку из камня вокруг палатки. Гольцы,
воткнутые в снег головами, торчали как частокол. На отполированном ветрами
склоне сопки маячила высоко у вершины тяжелая фигура.
- Курорт, а не жизнь, - устало сказал Баклаков, скидывая рюкзак.
- От выдает! - глядя вверх, ответил Куценко.
Гурин мчался по склону, выписывая плавные кривые. В вихре взметенного
снега он набрал скорость и, изящно сломившись в бедре, замер в метре от
палатки. Яркая рубашка поверх свитера, темные очки - парень с рекламы.
- На горных, выходит, умеешь? - прикрыв глаза от нестерпимого света,
сказал Баклаков.
- Могём, начальник. Король Кавголовских холмов - это я.
Гурин был весел, и Баклаков подумал, что Гурин все-таки умница и с ним
можно поддерживать отношения, даже будучи в ссоре.
- Ты на юг ходил? - спросил он.
- Еще как ходил! Тебя дожидаюсь, начальник. Мудрого руководящего слова.
- Чая нет, Клим Алексеевич? - спросил Баклаков.
- Как нет? - удивился Куценко, - Я вас-тебя за пять километров увидел,
сразу термос залил. Во-он у стенки вас-тебя термос ждет. Это где же такое
бывает: человек из маршрута, а чая нет?
Гурин отстегнул лыжи, распустил шнуровку ботинок. Только теперь Баклаков понял, зачем Гурин тащил за собой всю эту ненужную в экспедиции тяжесть. Ладно, черт о ним. Пусто как-то. Предчувствие, что ли? Какое к лешему может быть предчувствие после одного маршрута?
Гурин принес рюкзак с образцами. По его словам, на холмах Тачин он
обнаружил небольшой гранитный интрузивчик. Может быть, просто верхушка не
прорвавшейся вверх магмы, может быть, остаточный корень. Великолепный
контакт. Готовая лаборатория.
- Значит, расчистки нужны. Возьми Вальку или Седого. Палатку, продукты.
Изучи ее капитально.
- Валентин-то при деле. Шлихи учится мыть. Я ему задание выдал, -
вмешался Куценко.
- Лучше Седой. Он горным работам обучен, - согласился Баклаков.
- Весна ранняя будет. Скоро снег развезет и объявится гусь, - сказал
Куценко.
Ночь стояла ясная, светлая, снег подмерз. Гурин и Седой готовились к
маршруту на холмы Тачин. Гурин отправлялся на горных лыжах, снял с крючков
тросик креплений, чтобы можно было шагать.
- Плюнь ты на эту технику, - сказал Баклаков. - Замучаешься через
километр. Возьми мои лыжи на валенках или иди как человек.
Баклаков злился. Всякие отвлекающие игрушки в рабочем маршруте он считал недопустимым, но не мог приказать Гурину, потому что у них, видите ли, ссора по личным причинам.
Гурин выпрямился и воздел руки.
- Не ведаешь, что говоришь, начальник. Два года я не вставал на горные
лыжи. Что скажут мне загорелые женщины, когда я о глупой пачкой аккредитивов
приеду в Бакуриани или Чимбулак? Женщины назовут меня толстым и старым. Они
скажут, что мне ничего другого не осталось, как писать диссертацию. А я не
хочу быть диссертантом, я хочу быть мужчиной. Эти лыжи я прятал у Рубинчика
целую зиму. Чтобы их не украли, не сожгли или не переделали на парты.
- Ладно, - согласился Сергей. - Но доставь злобное удовольствие, я
посмотрю, как ты будешь писать свои повороты с рюкзаком за спиной.
- Не доставлю, - хохотнул Гурин. - У меня тяньшаньская школа.
И не доставил. С рюкзаком за спиной, описывая плавные дуги, он съехал на
лед Китама и завершил все это длинной сверхпижонской дугой на слитых воедино
лыжах.
- Гвадалквивир! Силен! - с неприкрытым восхищением сказал Валька
Карзубин. Баклаков посмотрел на него. Он увидел, что парень, о суровой
непреклонностью утверждавший, что не пьет по утрам, совсем еще мальчишка.
Мир ремеслухи, электросварки, железных работ и бараков как бы
законсервировал этого парня, и вот теперь он открывал новые для себя
горизонты, иной стиль жизни и поведения. Управление приобрело еще одного
верного кадра, которому нет уж обратной дороги в регламентированный мир
заводов.
Седой уступами спустился вслед за Гуриным, и темные точки их фигур быстро исчезли.
Снегопад пришел после трех жарких парниковых дней. Куценко и Карзубин обходили песчаные косы, намечали места будущих шлиховых проб. Баклаков лазил по склонам около базы и искал позарез необходимую фауну. Он все больше приходил к выводу, что да холмах Марау, Чаиай и Тачин так называемые "немые" толщи, слои, не сохранившие окаменевших остатков биологической жизни.
Со своей рекогносцировки Карзубин и Куценко принесли по большой вязанке
кустарниковых веток.
- У живого огня посидеть, надоело примус обнюхивать, - бурчал Куценко,
раскладывая костер.
Небо с полудня уже затянуло, на вершине холма струились вихри поземки. Но
в долинке, где находилась база, было тихо. Снег пошел сразу крупными
хлопьями. Где-то в стороне он крутился в струях ветра, но над ними затихал и
падал почти отвесно.
- Чо хмурый, начальник? - спросил Валька Карзубин. - Скучаешь по грохоту
жизни?
- Скучаю по фауне. Целый день, как олень, снег копытил. И ни одной
ракушки.
- Давай напишу в деревню. Внутренний смысл! Там на речке у нас полно
всяких.
- Напиши.
- Пробы-то заранее натаскать, так у первой забереги и мыть можно, -
сказал Куценко. Он сидел босиком, поставив квадратные ступни на голенища
валенок.
Снег падал все гуще, гуще, и спины стали уже намокать от него. И вдруг метрах в пяти от костра под снежный обрыв тяжко и обессиленно грохнулся один гусь, за ним второй, третий.
Гуси отбежали к краю обрывчика и настороженно стояли, готовые в тот же
момент взлететь. Так прошло минут пять, встопорщенные перья гусей улеглись.
Потом один мягко прикрыл собой лапки, и тут же улеглись все трое. Они
лежали, прижавшись друг к другу, как серые валуны, только крайний неотрывно
смотрел на людей круглым глазом.
- Правильно говорил Илья Николаевич - страна великих возможностей, - тихо
и тонко, совсем по-буддиному, сказал Куценко. - Гуси прямо в костер падают.
Надо тихонько в палатку перебраться, пущай отдохнут.
Снег навалил за ночь слой около полуметра и к утру утих. От белизны его все заполнила слепящая мгла, небо казалось синтетически голубым. Гуси исчезли. Баклаков пошел на скалистый обрыв и безнадежно крушил молотком камни. Глаза даже в темных очках слезились.
Пришел Куценко с кружкой чая.
- Промой глаза. Лучше чая лекарства нет при таком снеге.
- Ничего.
- Снежной слепотой заболеешь, время терять будем, - сказал Куценко.
Баклаков взял кружку и стал промывать глаза крепким холодным чаем. Глаза
слегка щипало, то ли от чая, то ли от пота, который попадал в них вместе с
чаем.
- А гуси-то улетели, - вздохнул Куценко. - Этот снег к обеду солнце
сметет.
- Спасибо, Алексеич, - сказал Баклаков. - Болеть сейчас невозможно. Как
только Гурин закончит, будем уходить в горы.
Сидорчук прилетел в Поселок в конце апреля. Чинков, встречавший его в
аэропорту, радостно засмеялся, когда увидел Сидорчука в желтой канадской
меховой шубе, в отчаянных каких-то меховых сапогах тоже желтого цвета и
тяжелых темных очках. Иностранец, концессионер, прибывший смотреть владения.
Дорогой он подшучивал над Сидорчуком, объясняя: "Вот это торосы. Это тундра,
покрытая снегом. Это так называемые сопки". Сидорчук все терпеливо сносил. В
управлении он долго ходил по обшарпанным коридорам, заглядывал в
захламленные и пустые рабочие кабинеты.
- Вы бы краску, что ли, какую повеселее нашли. А то с похмелья не
угадаешь: в управлении ты или в камере предварительного заключения.
- К осени выполним указание. Сделаем, чтобы нашим героям-полевикам было
радостно зайти в управление, - с усмешкой ответил Чинков.
В тот же вечер Сидорчук и Чинков отправились на разведку Монголова.
Вездеход гремел, лязгал, сотрясался, и в кузов забивалась снежная пыль.
Сидорчук молчал и лишь однажды сказал Чинкову:
- Вместо того чтобы про сопки и торосы рассказывать, лучше бы в мой
портфель заглянул.
- Давай, Иван, загляну.
- Смотри! - Сидорчук открыл портфель, и даже несмотря на бензиновый дух и
выхлопные газы в вездеходе запахло аптекой. Скляночки, пузырьки, пакетики.
- Может, выкинуть все это на дорогу? Вместе с портфелем? - с веселым
отчаянием спросил Сидорчук. Чинков ничего не ответил, и Сидорчук погрузился
опять в недра оранжевой шубы.
К рассвету вездеход вышел в долину Эльгая. Тракторный след сипел под лучами восходящего солнца, убегал вперед.
На разведке Сидорчук быстро и даже как-то небрежно просмотрел пробы,
вынутые из сейфа Монголовым. Втроем они пошли на шурфы. Из-за вездехода
вывернулся Кефир, с чрезвычайно деловым видом прошел мимо.
- Гиголов, - представил его Монголов. - Лучший рабочий. Именно он нашел
самородок в триста пятьдесят граммов, который и заставил нас начать зимнюю
промывку. И он же намыл первую хорошую пробу.
Кефир приподнял шапочку, Сидорчук благосклонно кивнул.
- Не в етом подвиг, Владимир Михайлович, - вдруг сказал Кефир. -
Подтвердите, что я отказался от спирта, чтобы не спугнуть фарт. Чтобы не
подорвать валютную мощь государства, Гиголов героически отодвинул
предложенный спирт. Было?
- Было, - устало усмехнулся Монголов. Он видел, что на Кефира "нашло".
- А досталось-то каково? Вот думают иные начальники: работяга аванс взял,
бормотухи, портвейн, по-научному, выпил и сопит спокойно в две дырочки. А
начальство на производстве не спит, калики-моргалики из пузырьков отмеряет,
заботится - ну как заснет - сразу все рухнет. А производство - что? Это же
дерево! И растят его работяги, - Кефир закатил глаза и взмахом нарисовал
размеры "дерева". - Начальство... усопло. Работяга угомонился. А труд-то
наш, наше-то дерево все растет, растет, ширится. Беспредельно. Ну-у!
Кефир искоса глянул на Сидорчука, нахлопнул шапчонку и пошел прочь. Но
неожиданно вернулся, с веселой фамильярностью хлопнул Сидорчука по плечу.
- Шуба у вас богатая. В такой шубе и по Бродвею. Ну-у! Все американские
цыпочки лягут.
- Не в шубе сила, - сказал Сидорчук.
Он взял Кефира под руку, отвел в сторону и что-то пробормотал ему на
блатном жаргоне. Кефир изумленно округлил глаза, и они с Сидорчуком,
уважительно пожав руки друг другу, разошлись. Сидорчук улыбался и все
оглядывался на спину Кефира. Чинков тихо давился от смеха. Монголов ушел.
- Ты слыхал о таком... Катинском? - спросил Сидорчук.
- Читал докладную записку, - неохотно пробурчал Чинков.
- Докладной его ты не читал. Она у меня в единственном экземпляре.
Толковая докладная. А тут и ты подвалил со своим мешком золота. Вовремя.
Чинков молчал.
- Вот ведь интересный мужик, - продолжал Сидорчук. - С Территории его
выперли. Он в Средней Азии спрятался, но отчеты читал. Думал. Всю
золотоносность Территории по полочкам разложил. Толковый черт, этот
Катинский.
- Почему не сказал сразу о докладной?
- Ты бы не был тогда пуп Территории. А ты лучше работаешь, когда ты
именно пуп.
Чинков молчал. Редко бывало, чтобы удар доставался ему вот так,
неожиданно. Он привык все предвидеть. Он молчал, какая-то нехорошая жилка
билась в затылке, и вдруг из темных глубин, как спасительный круг, выплыло
короткое тяжелое слово. Оно выплывало к нему уже несколько месяцев, но пока
Чинков боялся его. Слово это было "нефть", которое давно уж стало синонимом
золота. Пока же Чинков уставил в пространство взгляд и мальчишеским
обиженным голосом произнес:
- Все равно это золото создал я. Я его сдвинул с места.
- Разве кто спорит? - удивился Сидорчук.
- Зачем ты приезжал, Иван? Шубой похвастаться?
- Убедиться, что золото и разведка существуют в реальности. От тебя
всякого можно ждать.
- Убедился?
- Не ломай голову, - сказал Сидорчук. - Кроме лекарств, у меня в портфеле
разные полномочия. Высокий и полномочный ревизор, вот кто я. Я привез тебе
деньги. Дополнительные ассигнования на разведку. Акт о ревизии ты сегодня
напишешь сам. Завтра я улетаю.
- Где твои деньги были месяц назад? Я все полевые партии ограбил. Нищими
их отправил. Они гипертониками вернутся.
- С каких пор ты жалостливым стал?
- Я о неиспользованных возможностях жалею. Гипертония должна быть
оправдана. На Лосиной нужна большая шурфовна. На Ватапе есть куда вложить
деньги. Кольцевой партии ничем не поможешь.
- Почему?
- Такой маршрут. Но там у меня честолюбцы. На честолюбии вытявут.
- А где твой промывальщик-гений? Хочу познакомиться.
- Там, в Кольцевой. Если привезет нужные результаты, я его в старшие
инженеры произведу. Диплом нарисую об окончании вуза. Если привезет именно
то, что жду, я его кандидатом наук назначу.
- Наместник! - вздохнул Сидорчук. - Император. В какой круг ада заявку
подал?
- Лет через десять скажу, - серьезно сказал Будда.
- Едем обратно!
- Пусть водитель поспит. У него портфеля с лекарствами нет.
- Ничего. Не каждый день к вам высокие и полномочные ревизоры прилетают.
- Может, охоту прикажешь устроить? Коньяк, куропатка на вертеле?
- Не усердствуй. Твой трон пока прочен.
- Мой трон всегда прочен, - усмехнулся Чинков. К вездеходу шел Монголов.
В телогрейке, перетянутой офицерским ремнем, армейской шапке и тщательно
вычищенных сапогах Монголов резко отличался от монументально одетых Будды и
Сидорчука.
- Вы обещали отпустить меня в отпуск, как только разведка даст результат,
Илья Николаевич, - сказал Монголов, остановившись в нескольких шагах от
Чинкова.
- Плохо себя чувствуете? - Чинков осторожно скосил глаз на Сидорчука.
Тог, вовсе не делая вид, что не слышит, с веселым интересом смотрел на
Монголова и Чинкова.
- Не сплю. Желудок жжет. Не сдублировать бы Отто Яновича, - невесело
усмехнулся Монголов.
- Устроим вас в санаторий, Владимир Михайлович, - сказал Чинков. -
Северстроевский спецсанаторий. Его пока не отняли. Отдельная комната.
Хорошие врачи.
- Нет, - все так же невесело улыбнулся Монголов. - Это не для меня. Что
хорошо для генералов, не годится для ваньки-взводного. Хочу поехать в
деревню. Зайти к простому сельскому врачу. С удочкой посидеть. Подумать.
- О чем же, если не секрет, Владимир Михаилович? - весело спросил
Сидорчук.
Монголов внимательно посмотрел на Сидорчука, на Будду и глухо сказал:
- О правилах. Всю жизнь я верил в определенные правила. В личный устав,
если хотите. Почему-то все пошатнулось. А человек без правил жить не может.
- Удочки. Сельский врач. Лучше и не придумаешь, Владимир Михайлович, -
дружелюбно сказал Сидорчук. - Я бы именно так поступил.
- Будем взаимно выполнять обязательства, - вздохнул Чинков. - Вы
выполнили свое на Эльгае. Я выполняю свое и разрешаю вам отпуск. Подумайте о
санатории. Я организую вам любой санаторий страны.
- Ни к чему ваньке-взводному... - начал было Монголов.
- Бросьте! В управлении организуется отдел разведочных экспедиций. Сейчас
у нас две разведки: ваша и киноварь Копкова. Скоро разведок у нас будет
много. Вы будете начальником отдела разведок и моим заместителем после
отпуска.
- В кресле я... - снова начал Монголов.
- Не выйдет, Владимир Михайлович, - жестко перебил его Будда. - Вы
единственная кандидатура. Вспомните ваши правила. Хотите, чтобы я техника
назначал в отдел разведок? Молодого специалиста? Слишком дорого это для
государства, Владимир Михайлович.
- Хорошо, - сказал Монголов. - Как всегда, "приказ и необходимо". Это я
понимаю. Но пока прошу отпуск.
Монголов коротко кивнул и пошел прочь от вездехода, четкая фигура на
ослепительно светлом снегу.
- Такого мужика укатать, - раздумчиво сказал вслед Сидорчук. - Людоед ты,
Илья.
- Я, может быть, людоед, но не юная школьница, - пробурчал Чинков. -
Кроме эдакого героизма и разэдакой романтики, в людях еще кое-что вижу. Я в
них, как людоед, кое-что понимаю.
Седой пришел на базу на пятый день. Лицо его было кумачового цвета, и
белые волосы выглядели теперь, как венчик святого. Седой молча вынул из
кармана пистолет, в протянул его Баклакову.
- Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана, - успел повторить
поселковую присказку Валька Карзубин. - Дромадер с четырьмя горбами.
- Ты, - сказал Баклаков. - Что произошло? Ну-у?
- Инженер ноги сломал. На этих своих агрегатах.
- Как?
- Надо идти. Песцы там шныряют, как крысы. Обгложут инженера.
- А пистолет?
- Отнял из предосторожности. Шибко орет инженер, плачет, - Седой покрутил
головой. - Мне бы выпить, и можно обратно.
Валька Карзубин уже шуровал примус. Куценко вытащил из складской палатки
три ящика со сгущенкой, подцепил топором доску и вывалил банки на пол
палатки.
- Зачем? - спросил Баклаков.
- На горбу-то его не больно утащишь. На лыжи прибьем, получатся нарточки.
На нарточках веселее, - неторопливо ответил Куценко.
По словам Седого получилось так: они работали на самой верхушке холмов Тачин. Со стороны реки берег крутой, со снежным козырьком. Там они поставили палатку. Гурин каждый раз все отчаяннее съезжал вниз. Когда он, Седой, сделал первую расчистку, задула поземка, потом пошел сильный снег. Гурин набил рюкзак образцами, чтобы рассортировать их в палатке, и поехал вниз, сказал, что вернется за другой партией. Через час не вернулся, через два тоже. Работать наверху стадо нельзя, и Седой пошел вниз. В палатке Гурина не было. Седой нашел его в двухстах метрах вверх по реке прямо под обрывом. Гурин кричал все время, но ветер крик уносил. Лыжи вдребезги, ноги сломаны обе, хребет вроде цеп.
...Через час они втроем пошли к холмам Тачин. Валька Карзубин остался охранять базу. Седой только просил заварить чай в термос и сунул термос в карман. Идти было светло.
В белесой прозрачной мгле они двигали лыжами по рыхлому снегу. Куценко ушел вперед. Седой отставал.
Сергей почему-то думал о горных лыжах "мукачах". Можно было сделать из них грузовые нарты. И до паводка уйти в горы, потому что холмы ничего неожиданного не дали. Можно сделать еще одни нарты, а главный груз и гуринские тяжелые образцы оставить в палатке, чтобы зимой забрать самолетом. Седой сильно отстал, и Баклаков остановился, поджидая его.
В бледном рассеянном свете Седой в своей коротко подобранной и туго
подпоясанной телогрейке, загнутых валенках походил на лобастого,
настороженно идущего зверя. Лицо его казалось темным, почти черным.
- Беда, - сказал Баклаков. - Беда к нам пришла. Седой.
- Главное, спасти-то его как? Пока самолет вызовешь, гангрена начнется, -
вздохнул Седой.
...Снег у палатки был покрыт песцовыми следами. Из палатки доносился
веселый голос. Гурин бредил, пока они вытаскивали спальный мешок из палатки
и грузили на нарты: три ящика из-под сгущенки, приколоченные на лыжи.
- Лечу, - весело говорил Гурин. - Кувыркаюсь.
Лицо его было черным, и черной была невероятно быстро отросшая щетина.
- Лечу! Кувыркаюсь! - кричал Гурин и улыбался жутковатой улыбкой.
На половине дорога Гурин очнулся и начал кричать на одной ноте. Баклаков сильно ненавидел его в эти минуты. Он ушел вперед, потому что принял решение: до рации должен бежать он. Сто семьдесят километров за пару суток осилит, иначе на кой черт было накачивать мускулы, тренироваться и иметь звание мастера. При хорошем заводе можно за полтора суток, чтобы сохранить ноги сокоешника. За это время Седой перевезет на нартах собранные на холмах Тачин образцы. Куценко прошлифует долину Китама, и они сразу уйдут в горы. В эту долину в крайнем случае можно вернуться осенью. Как всегда, когда решение принято, Баклакову стадо легче, и теперь уже он сильно жалел Гурина и досадовал на собственную мягкотелость. Надо было запретить Гурину брать эти дурацкие лыжи. Под предлогом того, что мешают работе. Баклаков жалел Гурина и думал о том, как он переносит эту боль. Жизнь Гурина представлялась ему излишне благополучной. Благополучные люди плохо переносят боль. Если же Гурин потеряет ноги, то ему конец. Он не из тех, кто сможет остаться человеком без ног.
...У палатки Баклаков увидел Кьяе. Старик сидел прямо на снегу, вытянув
сомкнутые ноги, и улыбался Баклакову. Кьяе был без шайки, а в вырезе
кухлянки виднелась сморщенная коричневая кожа.
- Кьяе! - выдохнул Баклаков. - Тебя мае бог второй раз посылает.
- Разве за-а-был? - протянул Кьяе и подал, не вставая, сморщенную ладонь.
- Зимой, когда ты на самолете летая, договаривались. Все привез.
- Привез? Ты на оленях? Где олени?
- Там. Они у меня умные. Ягель едят, далеко не уходят.
- Инженер у меня ноги сломал. Везут на нарте.
- Знаю, - сказал Кьяе. - Очень плохо. Я в тундру ходил. Я тут с утра
сижу. В тундре травки нарвал. Помогает, чтоб не загнило.
Кьяе запустил руку за вырез кухлянки и вынул пучок желтой травы.
Гурин был в сознании, когда Куценко и Седой дотащили нарту на базу. Ему
дали полстакана спирта и вытащили из спального мешка. Баклаков разрезал
шнуровку на ботинках и выкинул ботинки из палатки. Разрезал штаны. Переломы
были закрытые, ниже колен. Куценко примотал ему на обе ноги дощечки от
консервных ящиков, и Гурина снова затолкали в спальный мешок. От спирта он
немного повеселел, и пот каплями выступил на черном заросшем лице.
- Извини, - хрипло сказал он, встретившись взглядом о Баклаковым.
- Брось, - сказал Баклаков.
- Извини, - настойчиво повторил Гурин. - Допрыгался я. Извини, если
можешь.
- Брось! Держись.
Кьяе пригнал нарту, и Гурина положили в спальном мешке, примотали
веревками. Нарта была беговая, и места для самого Кьяе не осталось.
- Ничего-о, я место найду, ничего-о, - сказал Кьяе. Олени с места взяли
разгон, и нарта исчезла за поворотом русла. Кьяе балансировал, стоя на
полозе нарты.
Кьяе не успел даже выехать за поворот, как нарта попала на заструги, и Гурин начал кричать. Олени, испуганные его криком, понесли еще сильнее, нарта прыгала, и Гурин кричал. Так Кьяе вез его километров тридцать. Когда Гурин окончательно охрип и посинел, Кьяе остановил нарту. Он быстро вырыл пещеру в снежном надуве под обрывом, положил туда оленью шкуру с нарты и волоком перетащил Гурина. Рядом он поставил бутылку с водой, которую всегда возил за пазухой, и тут же мотнулся на нарту. Олени побежали, потом, успокоившись, пошли было шагом, но Кьяе издал короткую ноту волчьего воя, и олени рванули как сумасшедшие. Они невесомо бежали по тундре, а нарта сзади прыгала и исчезала между застругами, как лодочка в бурном море. Кьяе не давал им успокаиваться и в нужный момент издавал все ту же ноту волчьего воя.
Где-то в предутренний час олени остановились. Кьяе спрыгнул с нарты. Правый олень подогнул ноги и тяжко рухнул на снег. Кьяе загнул веко у оленя и отвернулся. Ездовые олени всегда умирают сразу. Второй стоял, широко расставив ноги, вывалив язык. Бока его вздувались и опадали. Кьяе развязал упряжь, неторопливо отнес нарту на берег на обрывчик, где ее не смоет водой. До метеостанции осталось километров тридцать или сорок. Кьяе оглядел мертвого оленя и второго, лежащего рядом с ним, и побежал. Он бежал по твердому, еще не подтаявшему снегу, и бег его все еще по-юношески был легок.
...Когда Гурин очнулся, он долго не мог понять, где находится. Он видел лишь снег. Повернув голову вправо, Гурин увидел зябкие прутики ивняка. За прутиками тянулась снежная равнина и сливалась с небом. Он закрыл глаза, и перед ним замаячила обтянутая кухлянкой спина старика, тряска нарты, болью закручивавшая все тело, и еще Гурин вспомнил взгляд, глаза старика. Он сразу откинул мысль, что тот его бросил. Такого не может быть...
Боль в ногах оттянула на себя суету, жизненное томление, и голова у Гурина была очень ясной. Он четко увидел себя со стороны в совокупности поступков, слов, случайностей и закономерных фактов. Чужие и самодельные афоризмы, гордое самоудаление. Андрей Александрович Гурин, специалист высокого класса, единичный философ. В результате он валяется сейчас в дурацкой долине дурацкой реки и неграмотный пастух загоняет оленей, чтобы его спасти.
Странное дело, но жалости к самому себе Гурин не испытывал. Горячие сверла шевелились в ногах. Он приподнялся, боль хлынула к сердцу.
...Дополнительная партия рабочих, которых отправляли к Жоре Апрятину, уже
сидела в самолете. Неожиданно вышел пилот, открыл защелки двери и стал
смотреть на рулежную дорожку. Подкатила "Скорая помощь", вылез врач с
чемоданчиком.
- Отбой. Отсрочка на три часа, - скомандовал пилот работягам. Боязливо
переговариваясь, те вышли из самолета, обступили "Скорую помощь".
Они поняли все, когда через два с половиной часа самолет вернулся и из
него вынесли в спальном мешке стонущего заросшего щетиной человека.
- Ваш черед! - скомандовал пилот, и работяги, сутулясь, оглядываясь на
завывающую на полосе машину с красным крестом, пошли на посадку в самолет.
Кьяе опять остался один. Был лыжный след самолета, пещера в снегу. Кьяе потоптался на месте, вслушиваясь в исчезающий гул, и нерешительно пошел к тому месту, где остались олени. Требовалось забрать упряжь и шкуры. Но, не пройдя и километра, Кьяе изменил решение и повернул направо, по направлению к стаду. Идти туда пешком было трое суток. Чем дальше, тем большую усталость чувствовал Кьяе, и поэтому он изменил решение еще раз. Пошел к базе Баклакова. До базы он надеялся дойти часов за десять. Кьяе шел неторопливой перевалистой пастушьей походкой и на ходу грыз галеты, которые ему дали на метеостанции. Кьяе было тяжело. Он понимал, что совершил грех, нарушил главный обычай "настоящих людей" - никогда не бросать ничего, что может пойти в дело. Тем более оленей, с которых можно снять шкуры. Но он шел и шел, медленно, но безостановочно, зная, что упорная тихая ходьба лучше, чем быстрая с передышками. Он очень жалел оленей. Ездовых оленей тщательно выбирают и долго учат. Они дорого стоят. Конечно, за оленей колхозу заплатят геологи. Но деньги все же никак не олени.
Базу Баклакова Кьяе застал пустой. Палатка была застегнута и привалена снегом. Кьяе расстегнул застежки и увидел, что в центре палатки стоит ящик со спиртом, цинка винтовочных патронов, мешок сахара, коробка с пачками чая и еще несколько пачек галет. "Хороший человек. Держит слово", - подумал Кьяе о Баклакове. Как всегда, при виде хороших поступков других людей Кьяе стало легче, и он перестал думать об оленях.
Он набрал веточек полярной березки, разжег крохотный костерок и поставил на него консервную банку со снегом. Кьяе подряд выпил банок пять очень крепкого и очень сладкого чая и заснул в палатке прямо на полу. Проснувшись, он еще попил чая и тщательно застегнул палатку. Теперь он мог идти к стаду. За продуктами на оленях приедет Канту. Подумав о Канту, Кьяе выругал себя. Он опять вернулся к палатке, вытащил ящик со спиртом и отнес его в камни. Заложив ящик камнями, Кьяе придирчиво осмотрел место и остался доволен. Одну бутылку спирта он взял с собой. Теперь все было сделано окончательно правильно, и Кьяе шагал и легонько улыбался на ходу. Он думал о том, как перехитрил Канту или других, кто за выпивку отдаст все, даже ум.
- Мужики! - сказал Баклаков, как только нарта с Гуриным исчезла за поворотом. - Умоляю не валять дурака. Если все начнем калечить себя, кто сделает маршрут?
Вопрос Баклакова повис в воздухе. Седой вздохнул, как бы отвечая на
собственную мысль: сколько можно в жизни валять дурака?
- Илья Николаевич сказал... - наставительно начал Куценко. Но так никто и
не узнал, что именно сказал Илья Николаевич Чинков на данный жизненный
случай.
- Чё делать, начальник? Лучше что-нибудь делать, чем без дела молчать, -
громко спросил Валька Карзубин. - Насущно!
Но и ему никто не ответил. Валька Карзубин шумно расшуровал примус и стал
набивать снегом чайник.
- Старик сказал, что три дня будет морозить, а потом снег и дождь, и все
раскиснет, - сквозь рев примуса прокричал Валька. - Девальвация, а,
начальник?
- Переходим в горы, - очнувшись, сказал Баклаков. - Отдыхаем до ночи,
ночью переходим.
Ночью сильно подмерзло. На самодельную нарту, в которой перевозили Гурина, погрузили спальные мешки, меховую одежду. Седой впрягся в нарту и пошел на холмы Тачин. Они решили переправляться двумя этапами. Баклаков набил рюкзак консервами, сидя, влез в него, затем поднялся на четвереньки и встал. В рюкзаке было килограммов пятьдесят, но Баклаков мог идти всю ночь, потому что после перехода оставался на холмах Тачин, чтобы закончить работу Гурина.
Куценко и Валька Карзубин остались вдвоем. Куценко долго укладывал карзубинский рюкзак, чтобы груз был на спине и затылке, потом вдруг оставил его и вытащил резиновую лодку, взятую на всякий случай. Он заставил Карзубина накачать ее. Когда лодка была накачана, Куценко полил ее водой, заморозил, положил на дно распоротый мешок и снова полил водой. Мешок примерз, и Куценко бережно нарастил на нем тонкий слой льда. В эту импровизированную нарту они положили канистру с соляркой, ящики с консервами, лотки и палатки. Лодка легко скользила по снегу, и они на десятом километре догнали Баклакова. Проблема транспорта была решена. Обратным рейсом они забрали все образцы. Баклаков остался документировать расчистки. Был жаркий день, и, сидя в одной рубашке на вершине холма Тачин, Баклаков все пытался понять замысел Гурина, почему тот считал этот крохотный гранитный массивчик "готовой лабораторией". С вершины холма было видно сверкающую тундру, уже испещренную темными проталинами. Стена Кетунгского нагорья казалась совсем рядом. Баклаков описал зону контакта. Сбоку нахально тявкал и негодовал песец, уже потемневший, в грязной клочкастой шерсти. Баклаков кинул в песца камень, песец отскочил, по-кошачьи фыркнул. Баклаков рассмеялся. История повторяется. Прошлый год он швырял камни в зайцев и переправлялся через Ватап. Вспоминая о прошлом, он покосился на винчестер Монголова, гревшийся на солнце.
Сосредоточенное настроение рабочего лета снова вернулось к Баклакову, и он забыл о Гурине. Принудительная сила реальности в том, что теперь ему придется изменить план работы. Ему придется отказаться от кольцевых маршрутов и ходить в одиночку длинным пилообразным ходом. Седой и Карзубин будут в группе Куценко. Теперь главное - сбить границы с маршрутами Семена Копкова и Жоры Апрятина.
"Не суетись, не суетись, - внушал себе Баклаков. - Главное, работать методично и без рывков, тогда тебя хватит на целое лето. Главное, работать ежеминутно, не расслабляться, и тогда ты выдержишь это двойное лето".
Едва они успели выбраться в нагорье, как пришла пора теплых туманов. На тундру, на сопки, на речные долины лег пронизанный солнцем и влагой парной воздух. Снег исчезал на глазах. В тумане все казалось искаженным и невероятным: пуночка была величиной с барана, палатка выглядела скалой. Всюду журчала невидимая вода и мягко вздыхал оседающий снег.
От новой базы до ближайшей бочки с продуктами было шестьдесят километров. Отсюда Баклаков решил сходить на запад, в верховья Лосиной. Куценко готовился шлиховать верхнее течение Китама.
Собираясь в маршрут, Баклаков извлек свою трубочку с обломанным краем и
пачку махорки.
- Начальник! - изумился Валька Карзубин. - Ты разве куришь?
- Летом курю.
- Правильно, начальник. Я так считаю, что, если мужик не пьет и не курит,
лучше к нему не поворачиваться спиной. Такого лучше перед собой иметь, на
глазах.
- Летом можешь спокойно иметь меня за спиной.
- Я не про наших.
Подул легкий ветер, и мимо них понеслись клочья тумана. Они были желтые и
оранжевые от солнца. Из палатки вылез Куценко и протянул Баклакову рогульку
с леской. На крючок были насажены разноцветные кусочки изоляции.
- Где водичку встретишь, кинь да подергай. Один-то харюз все равно не
выдержит, схватит. Ты у него мясо вырежь и насади. После этого таскай
харюзов сколько влезет. Будут хватать.
- А если не будут?
- Я об рыбе думаю много, - серьезно ответил Купенко. - Зачем консервы
таскать, если еды под ногами полно?
- Проверим. Возьму чай, галеты и сахар. Вместо мешка - меховую одежду. С
таким грузом бегом бегать можно.
- А то! - согласился Куценко.
- Инженер вот наш не курил, - разрабатывая неизвестную мысль, сказал
Валька Карзубин. - Отрежут ему ноги или оставят? Эх, не жизнь, а кантата!
И вдруг сверху раздался посвист крыльев и тревожный гусиный гогот. Весь этот день и всю ночь гуси сваливались к ним с перевала. Шел "главный гусь". И всю ночь они слушали крик тревожный, как долг, и ясный, как жизненная задача.
Снова Баклаков засыпал под похлопывание палаточного брезента. Снова ему хватало нескольких часов, чтобы быть готовым к маршруту. Каждое утро Баклаков благословлял мех северного оленя и старика Кьяе. Он вспоминал о нем часто и с нежностью. "Может быть, легенды о просветленных мудрецах и святых кудесниках имеют в основе такого вот Кьяе. Чего проще?" - думал Баклаков.
Снова зрение и слух по-звериному обострились, и Баклаков издали слышал стук камня под копытом барана, слышал вздохи ветра и даже запах камней. Куценко оказался прав. Хариус дуриком шел на хлорвиниловую насадку, и на рыбалку Баклаков время почти не тратил. Останавливался у ручья, ловил, ел и шел дальше.
На пятые сутки он вышел в верховья Лосиной. Здесь его съемка должна была сомкнуться со съемкой Жоры Апрятина. На стыках всегда возникают споры. Баклаков оставил весь груз и налегке с одним винчестером и молотком решил как следует обходить окрестности.
Баклаков шел вниз по Лосиной. Целью его были скалы, последний раз сжимавшие реку перед выходом на равнину. Вода прыгала по черным камням, но шум ее был отличен от медлительного и грозного рокота реки Ватап, Серой Воды, которую ему еще предстоит в это лето увидеть. Неожиданно Баклаков услышал четкий стук металла о камень. "Может быть, Жора? Неужели так повезло?" Но стук исчез. Баклаков заспешил вниз по реке и метров через двести увидел Жору. Тот сидел на камне у самой воды и что-то доставал из полевой сумки. Молоток валялся рядом, отблескивал на солнце. Жора согнулся над книжкой или дневником. Баклаков решил было подкрасться незаметно, ошеломить. Но вспомнил, что Жора всегда таскает на поясе расстегнутую кобуру с пистолетом.
Баклаков пошел нарочито шумно, на самом виду. Но Жора не замечал его.
Вблизи он очень напоминал удалившегося от мира отшельника. Баклакова он
заметил, когда осталось шагов пять. Рука Жоры метнулась к поясу.
- Не дури! - крикнул Баклаков.
Жора встал, и Баклаков с удивлением заметил, что пистолета-то у Жоры как
раз и нет.
- Какой ты к черту ковбой? - сказал Баклаков. - Тебя связать как сонного
можно. Где пистолет?
- В рюкзаке, - смущенно ответил Жора.
- Разоружился в связи с отменой "Северстроя"? Жора Апрятин ничего не
ответил, лишь с неловкой торопливостью стад засовывать в полевую сумку
книгу.
- В маршруте? Книга? - удивился Баклаков.
- Это так просто, - пробормотал Жора. Баклаков бесцеремонно протянул
руку. Но Жора книгу по дал. Положил на колени названием вниз.
- Дед прислал. Пишет: полезно.
- Вроде как витамины? - жизнерадостно улыбнулся Баклаков.
- Для совершенствования души. Я деду написал про главного инженера.
Оказывается, он в буддины времена им курс геоморфологии читал. А дед прислал
мне сборник поучений Гаутамы. Пишет, что студент Чинков, если он правильно
его помнит, кличку Будда носить не может. Это противоречит истине. - Жора
оживился, взял книгу и открыл ее наугад. - Ты только не смейся, Серега.
- "Никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но
отсутствием ненависти прекращается она", - утробным голосом прочел Жора.
- Иногда полезно и сдачи дать, - прокомментировал Баклаков.
- "Серьезные не умирают. Серьезность - путь к бессмертию. Легкомыслие -
путь к смерти. Легкомысленные подобны мертвецам", - покраснев от натужной
торжественности, читал Жора.
- Так, между прочим, и есть. Сильная мысль, - вздохнул Баклаков.
- "Хорошо сказанное слово человека, который ему не следует, столь же
бесплодно, как и прекрасный цветок с приятной окраской, но лишенный
аромата..."
- Не трепись про высокие цели, а действуй личным примером. Об этом каждый
начальник партии должен знать...
- "Трудно стать человеком, - зазвенел голосом Жора. - Трудна жизнь
смертных, трудно выслушивать истину..."
- Ты в бога, что ли, ударился? - спросил Баклаков.
- При чем тут бог?
- Ну-у! Я не Гурин, я парень простои. Но вроде религию ты мне излагаешь.
- Для всякого человека одна религия: не дешеви, не лукавь, не пижонь,
работай, - ответствовал Жора.
- Знаешь: Гурин ноги сломал?
- Как?
- По-пижонски. Глупо и жаль очень. А?
- Все идет как положено быть, - печально сказал Жора.
- Давай съемку смыкать, - вздохнул Баклаков. - Мне на восток спешить
надо. Река Ватап меня ждет.
- Давай, - согласился Жора. - Душа душой, события событиями, а работа
остается работой.
С нагорья в долину Лосиной ползла полоса тумана. Через час она накрыла их, и листы карты, металл винчестера и камни сразу покрылись каплями влаги.
...Через неделю Баклаков вышел на базу своей партии. Все повторялось, и он чувствовал привычное состояние неутомимости. Баклаков был очень доволен маршрутом и тем, что повстречал Жору Апрятина. Конфликта на западной границе маршрута не будет. Может быть, ему повезет и он встретит Семена Копкова. "Но если в начале маршрута везуха, то невезуха будет в средине или в конце", - думал Баклаков.
Палатка их стояла в долине, один край которой был голубым от цвета составляющих его лав, второй зеленым. Сидя на склоне, Баклаков профессионально вглядывался в контуры этой смешной долины. Он увидел Куценко, Карзубина и Седого. Они шли с верховьев ручья. Судя по нагруженным рюкзакам, также ходили в многодневку. Они подошли к палатке, заглянули в нее, и все трое стали смотреть на горы. Видимо, ожидали, что Баклаков уже вернулся. Баклаков сидел неподвижно, и увидеть его на фоне камня было нельзя. Куценко разулся. Обостренным зрением Баклаков видел его квадратные ступни. Куценко всегда разувался после маршрута. Карзубин с чайником пошел к ручью, из палатки донесся шум примуса. Была предвечерняя тишина, и звуки доходили очень ясно и четко. Баклаков поднялся и бегом на легких ногах стал спускаться по склону.
"Мы все обреченные люди, - думал он на ходу. - Мы обречены на нашу
работу. Отцы-пустынники и жены непорочны, красотки и миллионеры - все
обречены на свою роль. Мы обречены на работу, и это, клизма без механизма,
есть лучшая и высшая в мире обреченность".
- Эпиталама! Начальник идет, - громко сказал у палатки Валька Карзубин.
Им еще предстояло, матерясь, проклиная судьбу, разыскивать во время июльского снегопада третью продуктовую бочку. Вальке Карзубину еще предстояло стонать ночами от ломоты в непривычных к мокрой работе руках. Им еще предстояло выбраться в верховья Ватапа, Серой Воды, и месяц плыть по реке, пересекать в маршрутах тундровые урочища. Им предстоял выход в пустынное устье и переходы по штормовому осеннему морю. Им предстояли маршруты в глубь побережья, предстояло слушать свист ветра в песчаных дюнах и ждала работа в гиблой губе Науде, насквозь пропахшей сероводородом. Им предстояло запомнить багровые на полнеба закаты и колебание одинокой метлицы на галечных косах. Предстояло неделю сидеть у Туманного мыса, ежедневно пытаясь его обогнуть. Каждый раз шквальный ветер отшвыривал их обратно, они молча выбирались на берег, жгли костер из плавника, сушились и снова сталкивали вельбот на воду. И снова ветер заливал их и отбрасывал обратно за скалы.
Лишь ярость окончания сезона давала им в это время силы. Им предстояло запомнить это лето до конца дней, потому что оно напоминало о себе перебоями сердца, ночной испариной тела. Может быть, это было последнее лето по старой методике "Северстроя" - "делай или умри".
...С тех пор прошли годы. Предвидение Чинкова сбылось: они открыли узел золотоносных россыпей Территории с очень сложными условиями залегания и с богатым содержанием. Для этого понадобилась удача, кадры и еще раз удача. Для этого понадобилось упорство, безжалостный, рисковый расчет Чинкова. И нюх Куценко. И свойственный сердечникам страх смерти перед рассветом у тех, кто вынес на себе тяжесть первых работ. Для этого понадобились мозоли и пот работяг под кличками и без них. Что бы там ни было, но государство получило новый источник золота.
Поселок давно уже получил статус города. Он застроен блочными пятиэтажными домами. Но все так же зимой и летом его сотрясают пыльные южаки и еще стоит зажатый строительством круглый домик первооткрывателей олова. Но скоро этот домик снесут, как снесли дом Марка Путина, потому что трепетные легенды первых времен растворяются в приезжем многолюдстве, как растворяется в воде хорошее вино - без осадка.
...Если была бы в мире сила, которая вернула бы всех, связанных с золотом Территории, погибших в маршрутах, сгинувших в "сучьих кутках", затерявшихся на материке, ушедших в благополучный стандарт "жизни как все", - все они повторили бы эти годы. Не во имя денег, так как они знали, что такое деньги во время работы на Территории, даже не во имя долга, так как настоящий долг сидит в сущности человека, а не в словесных формулировках, не ради славы, а ради того непознанного, во имя чего зачинается и проходит индивидуальная жизнь человека. Может быть, суть в том, чтобы при встрече не демонстрировать сильное оживление, не утверждать, что "надо бы как-нибудь созвониться и..." Чтобы можно было просто сказать "помнишь?" и углубиться в сладкую тяжесть воспоминаний, где смешаны реки, холмы, пот, холод, кровь, усталость, мечты и святое чувство нужной работы. Чтобы в минуту сомнения тебя поддерживали прошедшие годы, когда ты не дешевил, не тек бездумной водичкой на подготовленным желобам, а знал грубость и красоту реального мира, жил как положено жить мужчине и человеку. Если ты научился искать человека не в гладком приспособленце, а в тех, кто пробует жизнь на своей неказистой шкуре, если ты устоял против гипноза приобретательства и безопасных уютных истин, если ты с усмешкой знаешь, что мир многолик и стопроцентная добродетель пока достигнута только в легендах, если ты веруешь в грубую ярость твоей работы - тебе всегда будет слышен из дальнего времени крик работяги по кличке Кефир: "А ведь могем, ребята! Ей-богу, могем!"
День сегодняшний есть следствие дня вчерашнего, и причина грядущего дня создается сегодня. Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не ваше лицо обжигал морозный февральский ветер, читатель? Где были, чем занимались вы все эти годы? Довольны ли вы собой?..
(c) Куваев Олег Михайлович. Территория. М.,Профиздат, 1978
